Через несколько дней она при встрече не убежала, а подошла к нему, слегка покраснев, но не отводя взгляда.

Он сжал ее ладонь, улыбаясь заглянул в глаза.

— Ну что, улеглось, успокоилось? Можно теперь разговаривать?

Она ответила с лукавой строгостью:

— Смотря о чем. О заводе можно…

Оба засмеялись и пошли вместе, ни словом больше не намекая на случившееся. Им стало вместе легче, чем прежде. Исчезла неясность, а вместе с нею минуты неловкости и смятения. Они знали, что многие на их месте, поддавшись порыву, пошли бы иным путем; невольно и тайно они гордились друг другом, взаимной сдержанностью, строгой чистотой отношений.

Бахирев любил, зайдя в цех, остановиться и издали наблюдать за Тиной. Его радовало уважение, которым она пользовалась на заводе, точность ее движений, ласковая насмешливость взгляда, умение по-деловому твердо и по-женски мягко говорить со всеми, от Вальгана до стерженщицы Даши.

— Вы существо без тени! — шутливо говорил он ей.

— Почему?

— Когда вы приближаетесь ко мне, я думаю: «Вот существо, которое несет с собой только свет и никаких теней».

Ни тревоги, ни смятения, ни фальши не приносило ее приближение. Девичью чистоту, юношеское товарищество, умную и безбоязненную иронию зрелого человека несла она с собой.

Он привык обсуждать с ней свои планы и действия. В обеденные часы они вместе бродили цехами, в переплете рельсов, в завале металла говорили о будущем завода, намечали контуры нового ЧЛЦ, нового цеха точного литья. Они верили в близкое осуществление своих замыслов и были счастливы этой уверенностью и своей дружбой. Их привыкли видеть вместе, но это не вызывало ни слухов, ни подозрений — так явно и горячо были они оба захвачены одним делом — перестройкой заводской металлургии, так естественно и открыто было все в их поведении.

Только раз Бахирев увидел Тину замкнутой. Поздним звездным вечером они вместе вышли из цеха и пошли по тенистой аллее. Они говорили о склоке, поднятой Пуговкиным против Бахирева и Сагурова.

— Ну его к черту! Тиночка, посмотрите наверх. Сколько миров над нами, сколько миллиардов лет! Засмотришься — и поверишь во влияние звезд на людские судьбы, в гороскопы и прочую чертовщину.

— Однажды звезды без всякой чертовщины погубили одного человека.

Слова сорвались приглушенно и быстро.

— Кого?

Но она пожалела о сказанном. Говорить о Гейзмане. значило говорить и об отце. Она не захотела отягощать и без того нелегкие дни Бахирева своим непроходящим горем.

— Я говорю об одном звездочете, — отвечала она неопределенно.

— Звезды настраивают вас на печальный лад?

— Это было раньше. Теперь наоборот. — Она поспешила шуткой отвести разговор — Миры и тысячелетия, а мы крохотные букашки и живем мгновение. Очень глупо на фоне галактики волноваться из-за Пуговкина.

Бахирев любил ее способность самый серьезный разговор освежить шуткой. Он сжал ее пальцы.

— Дан миг, и важно прожить его как можно лучше.

— Но важно знать, «что такое хорошо», как писал Маяковский. Что такое хорошо, по-вашему? Что такое счастье?

— Счастье—это честность и верность себе. Я хочу сказать коммунистическим принципам. И еще…

— Что еще?

— Для счастья еще важно… необходимо найти верный отзвук в другом, в близком. — Он заглянул в ее глаза, светлые даже в темноте, сильнее сжал ее руку.

Она тотчас освободила руку.

— А знаете, что такое несчастье? Когда твой звук извращается. — Она уже шутила. — Надежда на отзвук гибнет на ходу!

Он засмеялся и снова подумал, что права и умна она, не позволяя ни на шаг переступать границу.

Перед заседанием парткома она встретилась ему в коридоре. Он понял, что она ждала его. Как всегда, лицо ее поразило его тонкой прелестью черт и выражений. Он не прочел в этом лице ни жалости, ни уныния, ни страха.

— Наш последний и решительный? — улыбнулась она.

Он знал, что за него она боялась больше, чем за себя, больше, чем за кого-либо. Что же дало ей эту закаленность сердца, эту смесь иронии, задора и нежности, прозвучавшую в ее вопросе?

— Нет! Это еще прелюдия. Последний, решительный будет на партактиве.

— А в исходе сегодняшнего вы уверены?

— Еще бы! Ведь кто из членов парткома знает меня? Вальган, Чубасов, Уханов, Шатров. Сегодня обеспечен строгач.

Она снова улыбнулась.

— При всех обстоятельствах… помните о галактике. Он рассмеялся.

— Хорошо, что я вас встретил сейчас.

— Почему?

— С точки зрения галактики легче пережить то, что мне предстоит…

Он вошел в партком в том состоянии боевого, иронического и чуть горьковатого равновесия, которое часто оставалось после разговора с Тиной.

Чубасов был немногословен.

— Дмитрий Алексеевич любит цифры, — сказал он. — Так вот цифры говорят сами за себя. — Он прочитал цифры выполнения плана и закончил: — В этих цифрах вопиет беспринципная работа главного инженера и его нежелание считаться с коллективом.

Нападки Вальгана и Уханова отскакивали от Бахирева. Но Чубасов не мог не знать, что торопливая переорганизация вызвала временный спад выпуска, не мог не знать и того, чем вызвана излишняя торопливость Бахирева. В час их первой резкой схватки там, в комнате художника, когда Бахирев до боли в кулаках колотил в гипсовую грудь Венеры, ему не было так горько, как сейчас.

«И ты испугался? — думал Бахирев. — А ведь все понимаешь лучше других! Были дни, когда я видел в тебе друга! И ты в трудную минуту…»

Нет, тут не помогала галактика! С чувством своей правоты Бахирев поднялся и сказал, глядя в предательски привлекательное лицо Чубасова:

— Вы знаете, что иные производственные победы невозможны без стратегических отступлений. Вы же сами говорили мне об этом!

Чубасов не поднимал глаз от стола.

— Я считал возможным стратегическое отступление, как вы говорите. Но последние два приказа вы постарались засекретить от меня. А я считаю их недопустимыми. Недопустимо добиваться малых побед большой кровью…

— Смотря что считать малой и что большой победой и что большой, что малой кровью, — начал контратаку Бахирев.

— Одну минуту! — Вальган наклонился к микрофону: — Возьмите там с окна… И принесите сюда…

Секретарша внесла два противовеса и положила их на стол — две трехкилограммовые красноватые скобы с обломанными болтами.

— Апрельского выпуска, — сказал Вальган, обернулся к Бахиреву и указал на противовесы: — А это, по-вашему, большая или малая кровь? Вот наглядный результат дезорганизации производства. За всю историю завода никто не видел подобного.

Бахирев молчал. Тяжелые скобы противовесов свалились на его голову, сбили с мысли, заставили пригнуться.

Теперь он молча опустился на стул, а Вальган встал прямо против него и заговорил непривычно тихо:

— Та анархия производства, которой вы явились застрельщиком, не может не олицетворяться в продукции. — Тихий голос Вальгана придавал особый вес обвинениям. — Таковы законы производства. Вот оно, это олицетворение. Сорванный с тысячи двухсот оборотов, трехкилограммовый противовес летит за сотню метров. Трактор превращен в пулемет, — добавил он с едкой иронией. — Вот достижения этих недель.

Партком единогласно объявил Бахиреву выговор.

И как ни страшно было это постановление, еще страшнее казались два противовеса с оборванными болтами. Пока разбирались следующие вопросы, Бахирев разглядывал болты. Ничто не раскрывало причины обрывов.

Незначительная разболтанность отверстий, в которые вставлены болты? Может быть, лишняя сглаженность линии разрыва болтов? Он не знал причины, но перед лицом этих мирных противовесов, вдруг получивших опасную бронебойную силу, превращалось в ничто все достигнутое им и меркла спасительная сила галактики! Когда он вернулся к окружающему, то понял, что ругают Шатрова.

— Вы и не пытались заняться технологичностью конструкций этих узлов! — говорил Вальган.

Бархатные глаза конструктора забегали, и снова взгляд его напомнил Бахиреву взгляд той обезьяны, что и боится, и ищет выхода из клетки, и таится от посторонних.