- Ну, как? - повернулся я к Мелкой.

- Боюсь... - сказала та глухо.

Она стояла точно посередине комнаты, над раскрытым чемоданом, словно к чему-то прислушивалась. Кулачки ее были стиснуты.

- Очень тихо, - повела чуть наклоненной головой.

- Надо будет приемник купить...

- Ничего, - пробормотала она и обхватила себя руками, - как-нибудь...

Я с беззвучным вздохом опустился в помпезное до нелепости кресло и закинул ногу на ногу. Провел ладонью по бархатистой накидке, сшитой, похоже, из старого театрального занавеса.

- Как-нибудь не надо, - произнес нравоучительно и замолк, не представляя, что делать с этим дальше. Я выдернул Мелкую из ее персонального ада всего четыре дня назад, и оставлять теперь девушку в одиночестве было тревожно, - а и правда - очень тихо...

Все сегодня шло как-то криво, словно сам день встал не с той ноги. Началось все с подгоревшей поутру яичницы и свежего скола на блюдце, а закончилось забытой в школе бобиной с музыкой. Пели на городе а капелла, местами сбиваясь и испугано переглядываясь.

Какое настроение? Какой артистизм?

В итоге заслуженное предпоследнее место, и заготовленные было слова ободрения умерли во мне, так и не прозвучав. Расходились, не глядя друг другу в глаза, лишь в углу зала Арлен Михайлович и Мэри наговаривали какие-то слова утешения всерьез расстроившейся Чернобурке.

Мне было и так муторно, и вот на тебе - теперь этот страх у Мелкой.

- Хорошо, - принял я решение, - тогда переигрываем. Чемодан оставляем, берешь все школьное и ночуешь сегодня у нас. Скажем, что этот фрукт не до конца протрезвел и жрать дома нечего. Маме сейчас всяко не до этого. День туда, день сюда, впереди выходной. Обустроимся постепенно.

Мелкая глубоко вздохнула, и краски начали возвращаться на ее лицо.

- Я освоюсь, - пообещала, сконфуженно глядя под ноги, - я не буду тебе мешать.

Я быстро поднялся и шагнул к ней. Обнял за плечи.

- Запомни: ты - мешать мне не можешь. Никак и никогда.

Мелкая тепло дышала мне в ключицу. Ладони мои сами собой сползли с ее плеч и зацепились за худые лопатки.

- Вот увидишь, все будет хорошо, - прошептал я.

Мне и самому очень хотелось в это верить.

Вечером того же дня,

Ленинград, Пироговская наб., клиника факультетской хирургии

Я было сунулся в клинику через парадный вход, но медсестра у двери встала насмерть:

- Не пущу, у него уже есть посетители. Жди!

И столько в том "не пущу" было недоброго злорадства, что в голове сами собой возникли варианты нелегального проникновения в послеоперационное отделение. Можно было, и я это прекрасно знал без всякого брейнсерфинга, просочиться через длинный сводчатый подвал прямиком к внутренней лестнице и, далее, в столовую для пациентов. Но ужин уже закончился, и дверь на этаж могли закрыть. Поэтому я пошел другой дорогой - через дальнее крылечко во внутреннем дворике. Теоретически и та дверь должна была запираться на ключ, но кто бы стал этим заниматься, ежели туда постоянно тянутся курить то медсестры, то врачи, то дежурящие курсанты?

В большинстве таких случаев спасает уверенный вид. Вот и сейчас на меня лишь покосились, но без всякого интереса. Я деловито изъял из шкафа сменный халат, натянул на ноги выцветшие до светло-сизого цвета матерчатые бахилы и направился к папе.

Сначала я засунул в палату только голову и обозрел обстановку - мало ли, я не туда забрел?

Ну, что я могу сказать: коллеги разместили его неплохо - всего четыре койки, из которых две не заняты, просторно, светло, на тумбочке у окна - переносной телевизор.

А еще тут пахло мандаринами, и даже было понятно откуда - женщина, что сидела у папы на постели, прямо на моих глазах отправила ему в рот очередную дольку. Хоть я и видел ее только со спины, но это была явно не мама. Да, черт побери, эта блондинка вообще была мне незнакома - еще ни на чьей голове я не встречал столь кокетливой бабетты.

Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут папа поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.

- Ак-хааа, - судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.

Я рванул к койке.

- Вперед! - скомандовал, подсунув руку под спину.

- Володя! - заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.

- Агх... - просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.

Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопатками, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа наконец с всхлипом втянул воздух.

- Фу... - выдохнул я с облегчением и скомандовал: - Ложись, держу.

Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.

- Володенька... - меня попытались отодвинуть, но я устоял.

- Ну, папа, ты даешь стране угля... - я с облегчением вытер взопревший лоб, - швы не разошлись?

Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там проступила опаска.

- Посмотрим потом, - покривился папа, держась рукой за живот, - могли и разойтись от такого... Да ты бы хоть постучался!

- Да кабы знал, - я недобро прищурился на женщину.

- Ой, ну, я тогда побегу... - проблеяла та, суетливо отступая к двери.

- Ага, - сказал я зловеще, - и подальше.

- Андрей, полегче... - в голосе у папы обозначилась умеренная жесткость.

Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.

- Я схожу курнуть, однако, - мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки, - потом позвонить... Потом... Потом пойду в шахматы поиграю.

Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.

- Черт, - сказал папа, смахивая пальцем из угла глаза слезу, - неудачно-то как... Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно обо всем этом поговорить.

- Ага, - я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке, - видать, это будет еще тот разговор...

- Андрей, - папа помолчал, собираясь с мыслями, - ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках...

- Да понял я уже, понял, - прервал я его с досадой. - Не повзрослей я так быстро - был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.

- Да нет, скорее всего - тот же самый, - сказа папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: - Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что все, пришла пора менять свою жизнь!

Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.

Я поморщился. Лучше бы я не мог такое ни понять, ни принять.

Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки - это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.

Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.

Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.

Но говорить такому "стой"?! Вставать на его пути?

А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?