— Я велел забросать костер, а не сооружать над ним надгробие! — и хлестнул по тыльной стороне ладоней Кьюлаэры этой розгой. Кьюлаэра дико вскрикнул и почувствовал, как всколыхнулось в нем былые, такие знакомые злость и ненависть. Они пришли почти как облегчение — такие чувства, как благодарность и радость, Кьюлаэру раздражали.

И все же были приятны.

Он выбросил все эти мысли из головы и вскинул на спину мешки. Да, похвалы Миротворца будили в нем приятные чувства, а брань и оскорбления старика возбуждали в нем едкую злобу, которую он не мог выплеснуть и не мог предугадать, чем заслужит похвалу, а чем — наказание. Старый безумец был совершенно недоступен пониманию — не было никакой возможности предвидеть, что он сделает и скажет в следующее мгновение. В душе Кьюлаэры воцарился постоянный страх перед причудами старика — страх, которого он не испытывал с детских лет. Тогда он не знал, как поведут себя с ним мужчины из его деревни после того, как он умерщвил одного из них, хотя это ему удалось не столько благодаря ловкости, сколько удаче, и, сделав это, он спас одну из их дочерей. Он с ненавистью подумал о том, что Миротворец очень их напоминает — говорит, что хочет чего-то, а когда сделаешь, наказывает за то, что ты это сделал, потом хвалит за что-нибудь такое, о чем и не просил!

Когда они устраивались на ночлег, Кьюлаэра услышал, как Луа отважилась осторожно пожурить Миротворца:

— Негодяй заслужил столько же боли, сколько причинил другим, господин, но не больше, и потом, он вел себя так не без причины, и его можно понять!

Миротворец вздохнул:

— Ах, Луа, когда ты состаришься, ты с трудом будешь понимать причины собственного раздражения. Раны и болезни старости заставляют нас неожиданно злиться тогда, когда по молодости мы могли бы сдержаться, а горести и обиды, порожденные жизнью, прожитой не так, как хотелось бы, делают нас подверженными внезапным переменам настроения.

— Нет ли каких знаков, по которым мы могли бы увидеть, что ты в печали или болен?

— Есть, но вам не нужно старался научиться их распознавать — Миротворец погладил ее по голове. — Спи покойно, Луа, и будь уверена, если я рассержусь или разозлюсь, то вымещать это я буду на Кьюлаэре, а не на вас.

В его прикосновении явно была какая-то магия, поскольку глаза девушки-гнома мгновенно закрылись и вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным.

А Кьюлаэра лежал и не спал, победоносно вглядываясь в темноту. Знаки, да? Тогда он действительно научится их читать, научится угадывать, когда старик в хорошем расположении духа и его можно посылать куда подальше и даже помыкать им немножко, а когда он в дрянном настроении и ему необходимо подчиняться беспрекословно! Он еще немного полежал, не засыпая, вспоминая события прошедшего дня и дней минувших, пытаясь припомнить и не забыть признаки, по которым можно было бы судить, что удар последует при малейшей провинности, а также признаки благодушия, обещавшие похвалу. С этими мыслями он заснул.

Через некоторое время после того, как его дыхание стало ровным, Китишейн встала, набросила на плечи накидку и пошла посидеть у костра, посмотреть на пламя. Рядом зашелестела чья-то одежда, она с испугом обернулась и увидела, что рядышком присаживается Миротворец с посохом на плече. Взгляд его был заботлив, даже нежен.

— Что тревожит тебя, девица?

Китишейн отвернулась:

— Не могу понять, господин. Знаю только, что сердце мое бьется вяло, и я чувствую пустоту в груди.

— Может быть, это из-за нашего злодея?

Китишейн удивленно посмотрела на старика, ощутив, что в его словах есть доля истины.

— Полагаю, это возможно. Как вы догадались, господин?

— Зови меня Миротворцем, — рассеянно отозвался старик, повернувшись к костру. — Я догадываюсь, что молодые люди тревожат души девушек, девица, хоть между ними может и не быть любви. Тебе стало легче после того, как я заставил его раздеться перед вами сегодня утром?

Вот это новость!

— Может, ты и прав, господин... Миротворец. — Китишейн тоже повернулась к огню. — Но мне кажется, что тут есть что-то еще.

— Я заставил его смутиться, Китишейн, и в эти мгновения оцепенения он дал нам возможность увидеть его глубже. Это и растревожило тебя?

— Возможно... Да, это из-за того, что я увидела у него внутри. — Китишейн почувствовала, что слова старика попали в точку. — А я, наверное, настолько мягкосердечна, Миротворец, что слабею при малейшей мысли о том, что его душе причинена боль?

— Верно, — кивнул Миротворец. — И я тоже. Мне этого не хотелось бы, девица, поскольку ему делали больно часто и сильно, поэтому-то он и вырос таким толстокожим и прячет свое нежное сердце под колючками.

— Его жестокость, стало быть, лишь защита? — спросила она, понизив голос.

— Нет. Его жестокость родилась из наслаждения властью, а потом усиливалась, потому что никто его за это не наказывал. Но и чувство справедливости у него есть — но мне кажется, что, когда он был молод, что-то случилось, что-то такое, из-за чего он решил: все к нему несправедливы, и не только к нему, но и ко всем на свете. Тогда у него, решившего, что правосудие и милосердие — ложь, не осталось причин сдерживать жестокость.

— А раз правосудие — ложь, то милосердие — ложь десятикратная, — нахмурилась Китишейн. — Значит, ваше жестокое обращение с ним необходимо?

— Именно поэтому и необходимо, а еще, чтобы он понял, что есть кто-то, кто не позволит ему быть жестоким с теми, кто слабее его. Настанет время и для милосердия, и для всего остального. — Миротворец посмотрел на девушку серьезно. — А ты, Китишейн, ты веришь, что люди могут быть справедливы? Ты веришь в правосудие?

Китишейн отвернулась, устремила взгляд на пламя костра.

— Верю, да, — медленно сказала она, — хотя со мной чаще обращались несправедливо, чем наоборот. И все же я видела, как бывают справедливы с другими, и знаю, что это возможно.

— А веришь ли ты, что сильный будет помыкать слабым, если получит такую возможность?

— Если получит возможность — да. — В голосе девушки зазвучала горечь. — Кьюлаэра в этом смысле не слишком отличается от других.