Священник Борона стоял там в своей чёрной ризе и с карающим мечом. Это был двуручный меч с широким лезвием и тупым остриём. Меч казался благородным братом орудия палача. Сам палач был мускулистым мужчиной с туловищем почти таким же широким, как у Яноша. Его кожа блестела от пота, чёрный мешок на голове тоже уже промок. Тело и тёмные штаны были обрызганы кровью.

Наказания только начались, добрых два десятка несчастных, теснились в задней части платформы. Богато одетый чиновник с украшенным драгоценными камнями мечом, стоял на краю платформы, повернувшись лицом к толпе, и громким, ясном голосом зачитывал приговоры.

Мы с Лиандрой остановились. Я не особо любил смотреть на казни — я видел уже достаточно крови и страданий — но глашатай зачитывал не только наказания, но и преступления. Я хотел узнать кое-что о природе закона, и о том, как он применялся здесь.

— Служанка Джелэйн. Вдова, двое детей. Она украла серебряную монету из дома своих хозяев. Пять ударов тяжёлым кнутом, один день в колодках. Её семья может заботиться о ней.

Из толпы заключённых вытащили плачущую женщину средних лет и привязали к тяжёлой деревянной раме. Кнут был кнутом возничего и предназначался для толстой кожи волов. У людей он прорезал кожу, словно нож. Женщина после второго удара потеряла сознание. Двое охранников оттащили истекающую кровью к Вратам Покаяния и дальше к позорному столбу за воротами.

— Келбар, сын пекаря, убил рабыню своего отца. Десять ударов тяжёлым кнутом.

Надувшегося молодого человека привязали к колодкам, он кричал, как поросёнок, пока при четвёртом ударе не потерял сознание. Ропот толпы говорил, что его крики не произвели на неё впечатление.

— Рекрут Халим. Неповиновение. Бастонада, сорок ударов по пяткам расщеплённым бамбуком.

Два солдата подвели молодого человека к тяжёлой деревянной раме. Цвет их униформы говорил, что они принадлежат к другому подразделению, чем те, что охраняли платформу.

Прежде чем привязать молодого человека, один из них дал заключённому бутылку. Тот поднёс её ко рту и опустошил за один раз. Палач выбрал длинный прут из расщеплённого бамбука, занял позицию и начал наказание. Молодой человек застонал только после пятого удара. И закричал лишь в конце, к этому времени бамбуковый прут был уже красным от крови.

Он не потерял сознание. Двое его товарищей с ничего не выражающими лицами отвязали его от рамы и отнесли к священнику Борона. В чашу перед ногами священника был опустошён кошелёк. Он содержал большое количество меди и одну или две серебряные монеты. Видимо, товарищи мужчины скинулись для его исцеления.

Священник Борона кивнул и начал долгую молитву, прося милости своего господина и позволения исцелить. На аскетических чертах лица священника выступил пот, он, продолжая молится и опираясь на свой меч, опустился на колени, затем протянул руку к раненным ногам нарушителя.

Охая и ахая, толпа наблюдала, как раны солдата медленно закрылись. Священник дрожал теперь всем телом. Он закатил глаза, и изо рта у него выступила пена. Слова его молитвы сейчас едва были понятны… затем он обессиленно повалился на бок и остался неподвижно лежать. Хотя подошвы ног солдата ещё не зажили, но выглядели так, будто с момента наказания прошла неделя.

Толпа закричала хвалу Борону, но, казалось, никто не удивлялся тому, что священник теперь тихо лежал на досках платформы.

— Извините, — обратился я к одному из зевак, стоящих рядом. — А что случилось со священником?

— Вы имеет в виду слугу Борона? Это Галим, один из лучших целителей храма, — ответил глубоко поражённый мужчина рядом со мной. — Это его четвёртое исцеление сегодня. Он обрёл высокую благосклонность своего бога.

Я кивнул.

— Да. Но почему он потерял сознание?

Мужчина посмотрел на меня с удивлением.

— Вы ещё никогда не наблюдали за исцелениями? Человек не создан для божьей силы, и требуются истинные преданность и вера, а также большие усилия, чтобы проводить её через слабою человеческую плоть.

— Я не понимаю. Я видел одно исцеление в храме.

— Да, я тоже о нём слышал. Это было в храме Сольтара, верно? Что ж, то исцеление произошло в доме божьем, где его могущество ощущается сильнее всего, и сопровождалось молитвами других святых. Произошло чудо. А это обычное исцеление.

Я поблагодарил человека. У нас лишь немногие священники, чаще всего первосвященники храма, получали от богов дар исцеления. Они редко его использовали и только в храмах. Но Зокора была способна полностью исцелить своими силами тяжёлые раны.

Я вопросительно посмотрел на Лиандру. Она догадалась о чём я думаю.

— Во время чуда в храме использовался компонент — нить. Зокора использовала виноградину, священную для её народа. Без виноградины она почти не может исцелять. Может это всё объясняет.

Священник пришёл в себя, с трудом встал, навалившись на меч сильнее, чем раньше.

— Тогда бог действительно высоко ценит этого священника, раз он может исцелять без какого-либо компонента, — задумчиво произнёс я.

— Может быть. Посмотри, как он измождён. Он вложил в это исцеление большую часть от себя.

Мы продолжили наблюдать. Кража, в зависимости от количества попыток, наказывалась разрезом в ухе или носе, отрубленным пальцем или рукой. Прелюбодеяние женщины — пятью днями на позорном столбе. Теперь я также узнал, что надругательство со стороны прохожих было частью наказания.

Должники сажались в клетки, которые я видел висящими у Ворот Покаяния. Мошенничество наказывалось сломанными пальцами. Телесные повреждения — двойной версией ран, нанесённых жертве.

Один мужчина во время драки выбил другому глаз. Когда палач приблизился к кричащему осуждённому с острым крюком, Лиандра отвернулась и уткнулась лицом в моё плечо. С меня тоже было достаточно. Я прокладывал дорогу через толпу, и в это время она два раза зачарованно ахнула, когда мужчина потерял своё зрение.

Являлись ли эти штрафы несправедливыми и жесткими? Отчасти мне так казалось, но я был здесь посторонним. То, что вызывало у меня отвращение, так это зеваки, превратившие суд в кровавое развлечение. У нас палач часто выполнял свою работу во дворе тюрьмы. Только казни были публичными. И, конечно, клетки и позорные столбы.

Запах крови и крики боли правонарушителей развеялись лишь тогда, когда мы подошли к цирку, который, видимо, приехал в город только сегодня утром. Тут и там странствующие люди были ещё заняты тем, что выгружали свои повозки и оцепляли территорию тяжёлыми верёвками. Всё же представление уже состоялось.

Разноцветно одетые мужчины и женщины танцевали на ходулях, ходили высоко над нашими головами по толстой веревке, огнеглотатели и жонглёры восхищали толпу. Маленькие дети бегали вокруг и гремя выдолбленными тыквами, выпрашивали медную монетку для животных, а возможно и две, если кому нравилось представление.

Посреди этих красочных фигур я увидел Армина. Он был одет так же красочно, как и другие и именно он решал, кто что куда убирал и ставил. Я позвал его по имени, и он обернулся. Его глаза искали того, кто кричал, но не остановились на нас, а пробежали мимо.

Лиандра тоже удивилась.

— Он очень похож на Армина.

— Я знаю, кто он. Это брат Армина, Голмут.

Голмут снова вернулся к своей работе, и я решил не заговаривать с ним, а позже сообщить Армину, что в город приехал цирк.

— Хм, — хмыкнула Лиандра. — Похоже, что Армин сказал тебе правду.

Я кивнул. Всё же был уверен, что есть ещё много всего, о чём он не упомянул.

— Я никогда раньше не была в цирке, — сообщила Лиандра.

Высоко над нами молодая женщина на канате размахивала обручем, она оступилась, но смогла удержаться наверху. На прямых ногах она пролезла через обруч, выпрямилась и поклонилась бурным аплодисментам. Как и все в толпе, мы с Лиандрой затаили дыхание, когда она чуть не упала.

Я остановил одного из уличных торговцев, купил у него целую коробку с шестью медовыми пирожными и взял Лиандру за руку. Потянув её к входу, я бросил одному из мальчишек две медные монетки в чашу и выбрал лучшие места из тех, что были ещё свободны.

Манеж состоял из круга соломенных тюков, завёрнутых в тяжёлый лён, наверняка, сорок шагов диаметром. Вокруг него, на три четверти круга, были возведены трибуны, Только четвёртая часть из них, та, что в середине, была готова. Слева и справа от нас рабочие ещё устанавливали сиденья. Круг манежа был по щиколотку заполнен песком. На входе я увидел маты из сплетённых пальмовых листьев, лежащих под песком.

Когда мы сели, видимо, как раз закончилось одно из представлений. Две легко одетые девушки держась за руки и выполняя большие, пружинистые прыжки, как раз покидали манеж. Их длинные, чёрные косы синхронно подпрыгивали вместе с ними.

Прямо напротив наших мест круг из соломенных тюков прерывался. Там была возведена высокая платформа. На ней сидели красочно одетые музыканты, которые теперь заиграли музыку, чтобы заполнить пробел между выступлениями.

Барабаны, рожки и флейты… Мои уши не привыкли к таким звукам, но другим зрителям музыка, казалось, понравилась.

Лиандра прислонилась ко мне и осторожно выбрала одно из медовых пирожных. Она уже весь день чем-то лакомилась, и я был доволен. Напряжение последних дней отпечаталось на её лице.

Под платформой висели тяжёлые красные шторы, они образовывали вход в манеж. Теперь там что-то зашевелилось. По невидимому сигналу музыканты закончили играть музыку и начали барабанную дробь, которая постепенно убыстрялась, пока барабанные палочки не стали двигаться так быстро, что их почти не было видно. И, как мне казалось, вся площадь задрожала от ритма литавры.

Постепенно другие барабаны стихли, только ещё литавры сотрясали воздух, затем ритм изменился на ритм скачущих лошадей. Было такое ощущение, будто слышишь, как они приближаются, и когда уже казалось, что литавры не могут стать ещё громче, через красный занавес, который отдёрнули только в самый последний момент, ворвалось двадцать всадников.