Да только тот и без того нещадно нахлестывал лошадь, снег комьями летел из—под копыт. Как странно! Жених и страшный человек — одно лицо. Но если это так, то почему она об этом говорит только сейчас, в последний день? И вообще, а что, если все ее рассказы — сущий домысел? Ведь двадцать лет прошло…

Старуха вновь заговорила:

— Страшно? Научу. Ты станешь вперед правым боком, а локоть не прижимай, висок — вот так — прикроешь пистолетом. Да и потом, стрелок он никудышный, он в двадцати шагах не попадет, а ты… Ты ж брал призы. И… Кто еще решится на такое? Все, кто бы это мог, как говорят теперь, остались сзади. Все! Все… кроме тебя.

— Но… почему вы думаете, будто происшедшее — единственно из—за него?

— Я это видела сама. Тогда, на площади. Он крикнул… и все началось. В конце концов; да сколько раз тебе рассказывать?!

— И все—таки… Скажите мне напрямоту: мы едем мстить за вашу дочь или действительно…

— Ты что, не веришь мне?!

— Я…

— Помолчи! Приедем, все поймешь.

— Куда?

— Есть одно место тайное. Поблизости от Гдатска.

— Как? Гдатск? Да это ж где—то там, в Восточных округах! Три тыщи верст…

— Доедем. К вечеру. Гони!

— Э… гэп! Э… гэп!

И снег, и снег в лицо из—под копыт. Да это же безумие! А может, и обман… Тогда куда он едет и зачем? Егор схватил старуху за плечо, вскричал:

— Опомнитесь! Очнитесь! Нет Той Поры! Она ушла…

Старуха вздрогнула, скривила губы.

— А, я должна тебя еще упрашивать! — гневно воскликнула она и тут же приказала: — Заворачивай!

Извозчик резко рванул вожжи на себя.

— Держитесь! — крикнул он…

Но было поздно — сани швырнуло на повороте, небо скрылось за снежной пеленой, извозчик что—то дико закричал… И стало тихо. Совсем тихо. И совсем бело.

Когда Егор очнулся, то увидел, что он лежит посреди поля, а полузаметенный санный след теряется неподалеку, за холмом. И больше ничего вокруг. Где это он? Скорей всего, они отъехали совсем немного. Дойдет пешком. Егор поднялся, отряхнулся, прошел по следу…

И остановился. На другой стороне холма следа вообще не было видно, лишь ветер гнал в лицо колючую поземку. Егор полуотвернулся от ветра и увидел невдалеке, шагах в двухстах, большой и крепкий с виду пятистенок с вывеской над распахнутой настежь дверью. Ага, это трактир. Возле него стояло несколько саней да распряженные лошади, низко опустившие головы… Да только сани были не извозчичьи — крестьянские. А вот выходит из двери… Фуражка, черная шинель, ружье… Ну да, это пластун. Из полевых отрядов СОО. Везде они! Как вешалки. Вот повернулся, вот…

Нет, не заметил. Егор уже лежал в снегу, внимательно смотрел…

Пластун прошел к саням, вернулся, замер. Смотрит. И смотри. Смотри, пес, нюхай, пес! Егор осторожно повернулся на бок, ощупал спрятанный в кармане пистолет. Пистолет был в порядке. Мела поземка, было холодно. Пластун никак не уходил.

А в стороне, спускаясь в низину, чернели крайние избы худой деревеньки — соломенные крыши, тощие дымы. Да—да, только туда, и там узнать, где это он сейчас находится — и сразу в город, и…

На Шестую Станичную, два? А там уже Терентьич, улыбается. «Что, написал, голубчик, изложил? Как это еще нет? А почему?» Егор поморщился. Пластун стоял возле саней, прикуривал.

А вот его, наверное, окликнули — и он пошел, скрылся в трактире. Хорошо! Егор отполз назад, вскочил и, пригнувшись, сбежал с гребня холма в низину. Там он остановился, выпрямился во весь рост, отряхнулся от снега, проверил пистолет — и двинулся к деревне, на ходу лихорадочно думая о том, как же ему вести себя, что говорить… Но голова была пуста, ничего не придумывалось. Ну да и ладно, как—нибудь, как говорил дядя Игнат, свинья не съест, а псы, он добавлял, — им кости, пусть подавятся!

В деревне было пусто, словно вымерли. Подойдя к крайней избе, Егор негромко постучался. Никто не ответил. Он постучал еще, уже настойчивей. Тогда в избе послышались неторопливые шаги, скрипнула дверь, и на пороге показался невысокого роста старик в распахнутой поддевке и в валенках. Прищурившись от яркого света, старик внимательно посмотрел на Егора и лишь потом пригласил:

— А, это… заходи, — и пропустил гостя вперед.

Миновав темные сени, Егор вошел в горницу, где было ненамного светлее. Стол, две скамейки, печь, лежанка за линялой занавеской да голые стены, обитые серыми от времени досками… И едва ли не белый, чисто выскобленный пол.

Кашлянув, старик неопределенно сказал:

— А ты садись, чего там.

Сели. Егор — к столу, хозяин — на скамейку у окна. Сложив руки замком на коленях, хозяин спросил:

— Может, дело какое имеешь?

— Имею, — ответил Егор. — Заблудился. А до города как, далеко?

— Что, до Гдатска?

До Гдатска? Егор побледнел. Сунул руку в карман, к пистолету, сказал:

— Да, конечно, до Гдатска.

Старик усмехнулся:

— Вопрос не ко мне. Я в городе сызмальства не был. А что мне там делать?

Егор почувствовал — старик боится и, значит, лишнего не спросит, а сам же будет отвечать с охотой и пространно, стараясь угодить… И он сказал:

— Ну а дорогу все равно ведь знаешь.

— Дорогу! — старик презрительно хмыкнул и даже мотнул головой. — Какая тут дорога! Правда, зимой еще так—сяк… — и спохватился: — Говорят! А летом одне болота, — и почтительно спросил: — А вы, надо полагать, издалека будете?

— Издалека, — нехотя согласился Егор.

— Ага, ага, — старик понимающе закивал… а потом вдруг неестественно оживился: — Хорошо, что вы к нам приехали! Места у нас здоровые, целебные. Тут неподалеку кипячие ключи бьют, — и тут же, как бы невзначай, спросил: — Ну и как, нашли кого?

— Кого? — не понял Егор.

— Вот я и говорю! — согласился старик. — Искать—то некого. Глушь, извольте доложить. А то понаехали, понимаешь… — но спохватился и сказал со вздохом: — Конечно, вы не по своей воле ездите, приказано.

Егор молчал. Ну вот! Похоже, он действительно где—то в Восточных округах и где—то рядом Гдатск, тот человек… Старуха, получается, была права, а он, глупец… Что делать?

Старик понял молчание гостя по—своему.

— Приказано! — повторил он задумчиво. — Радости, конечно, мало, зато служба почетная. Да я и сам по молодым годам хотел к вам податься. Не взяли. Сказали: нет в тебе становой жилы; ленив, нерасторопен. Да… Так оно и вышло.

Старик встал со скамейки, развел руками и с неподдельной горечью сказал:

— Глянь, что нажил. Ничего! Гол как сокол.

Помолчав, но так и не дождавшись ответа, он успокоился и опять заговорил торопливо, заученно:

— А вы не извольте гневаться. Ведь что я дома сижу, так на то и зима. Зимой какая работа, зимой скотина по дворам. Я, как во всех бумагах прописано, читали ведь, здешний пастух. Летом в поле, зимой — на печь, и сплю как медведь. Уж такая натура, куда от нее?!

И тут вдруг резко, вдруг, с грохотом — настежь распахнулась входная дверь. На пороге показались бравые молодцы в черных шинелях и с тяжелыми длинноствольными ружьями наперевес. Человек шесть. Пластуны. СОО.

— Стоять! — заорал один из них, первым заходя в горницу.

Егор вскочил, схватился за карман… да передумал, поднял вверх руки и застыл.

В избу вошел еще один пластун — но не с погонами, а в эполетах. Шинель на нем была добротная; бобровый воротник…

— Гражданин обер—вахмистр! — один из молодцов вскинул руку к фуражке и лихо козырнул.

— Сам вижу! — перебил его вошедший.

Затем он вышел на середину избы, с улыбкой посмотрел на старика и четко, с расстановкой сказал:

— Ну, дед, доигрался. И пойдешь ты теперь к бабке—покойнице. Михайла!

В избу втолкнули крепкого еще мужика в армяке и высоких городских сапогах. Мужик, насупясь, старался ни на кого не смотреть. Старик повернулся к нему и сказал:

— До лета ты доживешь.

Михайлу эти слова не задели, зато обер—вахмистр выкрикнул: