— А что сделали бы вы на нашем месте? — спросил Чвиз. — Дело в том, что даже эту идею Миллера я считал авантюрой.

— Я бы? Я бы… Я бы напечатал несколько тысяч Уорнеров, и Норрисов, и даже Честеров, которые к чертовой матери разнесли бы…

— Стоп, стоп! — сказал молчавший до сих пор Гард. — Все это наивно, но что сделано, то сделано. А потому постараемся извлечь максимум пользы из сделанного. Итак, господа, прежде всего должен сообщить вам, что из разговора с Дороном я понял, что в стране сейчас не четыре, а пять президентов.

— То есть? — сказал Миллер. — Мы зафиксировали четырех!

— Дорон сначала тоже. И когда ваша лаборатория была обесточена, он заверил Совет Богов, что дальнейшее дублирование невозможно. Тогда-то и явился пятый президент, который перепутал им карты.

Миллер задумался.

— Вероятно, — сказал он после паузы, — произошла какая-то случайность…

— Гадать нет смысла, — сказал Чвиз. — Что бы там ни произошло. Гард прав. Надо думать, как использовать это обстоятельство.

— Вы действительно не можете продолжать дублирование? — спросил Гард.

— Сейчас нет, — ответил Миллер. — Установка в чужих руках.

— Но они думают, что можете! — воскликнул Честер.

— И это наш козырь, — добавил Гард.

— Второй наш козырь тот, — продолжал Честер, — что они уверены в заговоре и дрожат за себя. Следовательно…

— И главный наш козырь, — вставил слово Гард, — волнения в стране.

Миллер посмотрел на него с недоверием:

— Простите, но как вы, комиссар полиции, один из оплотов власти, можете радоваться волнениям?

— А как вы, профессор Миллер, один из научных оплотов власти, могли планировать потрясение основ этой власти? По-моему, Чвиз уже задавал вам этот вопрос.

— Обстоятельства… — буркнул Миллер.

— Я тоже исхожу из обстоятельств. А они подсказывают мне, что в сложившейся обстановке мы заинтересованы… — Гард запнулся, — в революции. Это наш единственный козырь.

— Не надо считать козыри, — сказал вдруг Чвиз. — Через несколько часов все равно не будет ни одного.

Он сказал эти слова так спокойно и убежденно, с такой жуткой размеренностью, что по спинам у каждого пробежали мурашки.

— Чвиз, — тихо сказал Миллер, — прошу объясниться.

— Скажите, Гард, — вместо ответа спросил Чвиз, — каким образом по золотой коронке вы угадали происхождение профессора Миллера?

— Извольте, — начал Гард. — Я прежде всего предположил, что синтетический труп должен разложиться как-то иначе, нежели естественный… Простите, Миллер, что я столь циничен в вашем присутствии. Но, обнаружив пустой гроб, а в гробу золотую коронку, я понял, что при всех случаях коронка была естественной. Или профессор поставил ее до сублимации — и тогда я подумал бы о странных ворах, которые украли полуразложившийся труп, нарочно выбросив золотую коронку. Или Двойник поставил ее в период после сублимации до своей смерти — и тогда естественно, что от него осталась лишь коронка. Логично?

— С одной поправкой, — медленно сказал Чвиз. — Тело Двойника не поддается гниению. Оно просто исчезает. Десублимируется. Превращается в ничто.

— Так я был прав! — воскликнул Гард.

— Постойте, постойте, — сказал Миллер. — Для меня это новость. В какие же сроки, коллега?

— В том-то все и дело, — сказал Чвиз. — Теоретические расчеты, которые я провел здесь, показывают, что, в отличие от кроликов, сублимированные люди должны существовать в среднем около пятидесяти часов!

Сначала все ошалело посмотрели на Чвиза, а потом, как по команде, перевели глаза на часы.

Первым пришел в себя Гард.

— В таком случае, — сказал он, — для успешной организации вашего побега мне нужно, чтобы правительству на несколько часов стало не до нас. Миллер, снимите, пожалуйста, телефонную трубку.

С того момента, как у парадного подъезда плавно затормозила первая машина с опущенными занавесками, и до того, как бесшумно скользнула последняя, десятая, прошло не более минуты. Говорят, точность — вежливость королей. Особенно когда их подгоняет страх…

Воннел приехал на усадьбу еще раньше. Он знал о разворачивающихся в стране событиях куда больше, чем знали о них Миллер и Гард, видевшие лишь краешек происходящего. Из немногочисленных донесений агентов явствовало, что затаенное недовольство теперь прорвалось наружу и что многочисленные митинги и демонстрации смогут оказаться прелюдией к чему-нибудь гораздо более серьезному. Пока волнения были неорганизованными, люди еще не думали о целенаправленных действиях, просто ими владели растерянность и гнев. Но Воннел отлично был осведомлен о способности людских масс к самоорганизации, особенно когда есть люди, мечтающие о перемене социального порядка. А что таких людей много и что они вооружены опытом, Воннел нисколько не сомневался.

Но как ни странно, на первый взгляд больше всего министра волновало сейчас не это. Он покрывался холодным потом лишь при одной мысли о том, что именно ему предстоит сообщить Совету обо всех событиях, он знал, что первые лавины гнева выльются на его голову, как это бывало еще в незапамятные времена с гонцами, приносившими правителям горькие вести.

Дорон прибыл самым последним. Он подкатил на белом лимузине, сидя рядом с шофером. За его спиной теснились люди Воннела. И хотя они проворно выскочили из машины, чтобы любезно отворить Дорону переднюю дверцу, он не обольстился этой предупредительностью: конвоир тоже кажется вежливым, когда первым пропускает в камеру заключенного. Однако Дорону хватило выдержки сделать вид, что ни под каким домашним арестом он не находится и по-прежнему самостоятелен. Легким кивком он поблагодарил стоящего к нему ближе агента и с невозмутимым выражением медленно, почти торжественно стал подниматься по ступенькам. Чуть сзади неотступно шествовали два дюжих молодца, но Дорон шел так, будто его сопровождал почетный эскорт.

Несмотря на двусмысленность своего положения, генерал был единственным из собравшихся в Круглом зале, кому удалось сохранить бодрый вид. Он справедливо рассудил, что поскольку в данный момент все зависит не от него и не от членов Совета, а от Миллера, Гарда, сыщиков Воннела и Господа Бога, то лучшее, что он может сделать, — это использовать вынужденное домашнее заключение для того, чтобы отдохнуть и хорошо выспаться. Дорон всегда был рационалистом, умеющим даже из неприятностей черпать хоть какую-нибудь пользу.

Короли выглядели далеко не такими свежими. Видимо, необычайная угроза, нависшая над ними, оказалась сильнее новейших успокоительных средств. Заметив это, Дорон еще более приободрился: он чувствовал, что при нынешней неопределенности лучшие шансы выиграть у того, кто обладает более крепкими нервами. «А что, если мне действовать так, будто Миллер уже в моих руках?» — подумал он, усаживаясь в кресло.

Тем временем Воннел приступил к докладу. Торжественно-многозначительным тоном, вовсе не соответствующим характеру достигнутых результатов, он сообщил присутствующим о принятых чрезвычайных мерах по обнаружению профессора Миллера.

— Увы, Миллер еще не найден, — сказал Воннел, — но зато, — его голос в этот момент взвился до победной интонации, — удалось наткнуться на Таратуру, телохранителя и секретаря профессора, когда Таратура проникал в особняк генерала Дорона.

Затем последовала заранее отрепетированная пауза, в течение которой члены Совета должны были, по мысли Воннела, насладиться сообщением и проникнуться к Воннелу некоторой признательностью, очень необходимой ему в дальнейшем.

— Назад Таратура не вышел, — продолжал Воннел, — по всей видимости, он и сейчас скрывается в особняке, но приняты меры, которые не допустят его дальнейшего исчезновения. Уж будьте на этот счет спокойны.

Воннел, а вслед за ним и все члены Совета недвусмысленно посмотрели в сторону Дорона. Дорон даже не опустил глаз, он продолжал сидеть каменным изваянием, словно не о нем шел разговор.