— Одному человеку для деградации достаточно нескольких лет. При условии, что он — белый лист бумаги. Известно, что дети, которые почему-то попадали в младенчестве к волкам или тиграм, а такие случаи отмечены в Индии и Африке, через несколько лет безнадежно отставали от своих сверстников. Они становились дебилами. Дебил — это…

— Я помню.

— Прости. Их не удавалось вернуть человечеству. Они даже ходили только на четвереньках.

— А если взрослый?

— Взрослого волки не возьмут.

— А на необитаемый остров?

— Варианты различны, но человек неизбежно деградирует… степень деградации… — Старик взглянул на Олега, Олег кивнул. Он знал это слово. — Степень деградации зависит от уровня, которого человек достиг к моменту изоляции, и от характера человека. Но мы-то говорим о социуме, о группе. Может ли группа людей в условиях изоляции удержаться на уровне культуры, в каковой находилась в момент отчуждения?

— Может, — сказал Олег. — Это мы.

— Не может, — ответил Старик. — Но для младенца достаточно пяти лет, для группы, даже если она не вымрет, потребуется два-три поколения. Для племени — несколько поколений… для народа, — может быть, века. Но процесс необратим. Он проверен историей. Возьмем австралийских аборигенов…

Вошла мать Олега. Она была причесана, надела выстиранную юбку.

— Я посижу с вами, — сказала она.

— Посиди, Ирочка, — сказал Старик. — Мы беседуем о социальном регрессе.

— Я уж слыхала. Ты рассуждаешь, через сколько времени мы начнем ходить на четвереньках? Так я тебе отвечу — раньше мы все передохнем. И слава богу. Надоело.

— А ему не надоело, — сказал Старик. — И моим близнецам не надоело.

— Из-за него и живу, — сказала мать. — А вы его посылаете на верную смерть.

— Если встать на твою точку зрения, Ира, — ответил Старый, — то здесь смертью грозит каждый день. Здесь лес — смерть, зима — смерть. Наводнение — смерть, ураган — смерть, укус шмеля — смерть. И откуда смерть выползет, какое она примет обличье, мы не знаем.

— Смерть выползает, когда хочет, и забирает, кого пожелает, — сказала мать. — Одного за другим.

— Нас больше, чем пять лет назад. Главная проблема — не физическое выживание, а моральное.

— Нас меньше! Нас с тобой меньше! Ты понимаешь, нас совсем не осталось! Что эти щенки могут без нас?

— Можем, — сказал Олег. — Ты в лес одна пошла бы?

— Лучше повеситься. Я порой на улицу боюсь выходить.

— А я хоть сейчас пойду. И вернусь. С добычей.

— То-то сегодня Дика с Марьяшкой еле спасли.

— Это случайность. Ты же знаешь, что шакалы стаями не ходят.

— Ничего не знаю! Пошли все-таки стаей или нет? Пошли?

— Пошли.

— Значит, ходят…

Олег не стал больше возражать. Мать тоже замолчала. Старый вздохнул, дождался паузы и продолжал свой монолог:

— Я почему-то сегодня вспомнил одну историю. Тысячу лет не вспоминал, а сегодня вспомнил. Случилось это в 1530 году. Вскоре после открытия америки. Немецкое китобойное судно шторм занес к заснеженным гористым берегам неизвестной земли. Это была Гренландия. Корабль бросил якорь, и моряки спустились на берег. Они увидели полуразрушенную церковь, потом остатки каменных хижин. В одной из хижин лежал труп рыжеволосого мужчины в одежде, кое-как сшитой из тюленьих шкур, рядом — сточенный ржавый железный нож. И запустение, холод, снег…

— Не пугай, Боря, — сказала мать. Пальцы ее нервно выстукивали по столу. — Исторические сказки…

— Погоди. Это не сказка. Это строго документировано. Ты помнишь, Олег, кто такие викинги?

— Вы рассказывали о викингах.

— Викинги бороздили моря, завоевывали целые страны, они заселили Исландию, высаживались в Америке, которую называли Винланд, даже основали свое царство в Сицилии. И у них была крупная колония в Гренландии. Несколько поселков, стояли каменные дома, церкви и так далее. Но вот корабли викингов перестали выходить в море. Прервалась связь и с колонией в Гренландии. А тем временем климат там становился все более суровым, скот вымирал, посевы замерзали, и гренландские поселения приходили в упадок. В первую очередь потому, что потеряли связь с остальным миром. В середине XV века в последней церкви в Гренландии была сыграна последняя свадьба. Потомки викингов дичали, их было слишком мало, чтобы противостоять стихии, и слишком мало, чтобы добиться прогресса, слишком мало, чтобы хоть сохранить старое. Нет, ты представляешь себе трагедию — последняя свадьба в целой стране? — Старый обращался к матери.

— Твои аналогии меня не убеждают, — сказала мать. — Много ли было викингов, мало ли — ничто их бы не спасло.

— А ведь альтернатива была. Приди тот немецкий корабль несколькими десятилетиями раньше — и все сложилось бы иначе. Те гренландцы могли уплыть на континент и вернуться в человеческую семью. Или по-другому наладились бы заново связи с другими странами, появились бы торговцы, новые поселенцы, новые орудия труда, пришли бы новые знания. И все было бы иначе…

— К нам никто не приплывет, — сказала мать. — Хватит, Боря, а?

— Наше спасение — не вживание в природу, — сказал Старик уверенно. Нам нужны инъекции человеческой культуры, нам нужна помощь. Помощь остального человечества. В любой форме. И потому я настаиваю, чтобы твой сын шел за перевал. Мы еще помним. И наш долг — не обрывать нить.

— Пустой разговор, — устало ответила мать, — водички согреть?

— Согрей, — сказал Старый. — Побалуемся кипятком. Нам грозит забывание. Уже сейчас носителей хотя бы крох человеческой мудрости остается все меньше. Одни гибнут, умирают, другие слишком поглощены борьбой за выживание… И вот появляется новое поколение. Вы с Марьяной еще не так резко выражены, вы — переходный этап. Вы — как бы звено, соединяющее нас с нашим будущим. Каким оно будет, ты представляешь себе?

— Мы не боимся леса, — сказал Олег. — Мы знаем грибы и деревья, мы можем охотиться в степи…

— Я боюсь будущего, в котором господствует новый тип человека Дик-охотник. Он для меня — символ отступления, символ поражения человека в борьбе с природой.

— Ричард — хороший мальчик. Только диковатый, — сказала мать из кухни. — Ему нелегко приходится одному.

— Я не о характере, — откликнулся дед. — Я о социальном явлении. Когда ты, Ирина, научишься абстрагироваться от повседневных мелочей?

— Буду я абстрагироваться или нет, но если бы той зимой Дик не убил медведя, мы все перемерли бы с голоду, — сказала мать.

— Дик уже ощущает себя аборигеном этих мест, хозяином леса. Он бросил ходить ко мне пять лет назад. Я не уверен, помнит ли он азбуку.

— Зачем? — спросила мать. — Книг все равно нету. И письма писать некуда. И некому.

— Дик много песен знает, — сказал Олег. — И сам сочиняет.

Олегу стало немного стыдно, что ему приятно ощущать недоброжелательство Старика к Дику, и потому он стал Дика защищать.

— Не в песнях дело. Песня — заря цивилизации. А для малышей Дик кумир. Дик-охотник! А для вас, бабы, он пример. «Посмотри на Дика. Вот хороший мальчик!» А для девчонок он — рыцарь. Ты не обращала внимания, какими глазами на него глядит Марьяшка?

— Пускай глядит. Замуж выйдет. Для поселка хорошо.

— Мама! — не выдержал Олег.

— А что?

Мать, как всегда, ничего не замечала вокруг, жила в каком-то своем мире, пережевывала древности.

— И тебя радует мир Диков, дичат, дикарей? — Старик был зол. Он даже грохнул кулаком по столу. — Мир благополучных быстроногих дикарей?

— А что ты предлагаешь взамен?

— Вот его, — Старик положил тяжелую ладонь на затылок Олегу. — Мир Олега — это мой мир, это твой мир, от которого ты пытаешься отмахнуться, хотя тебе-то никакого другого не дано.

— Боюсь, ты не прав, Боря, — мать пошла на кухню, сняла с огня миску с кипятком и принесла в комнату. — У нас сахар кончился.

— У меня тоже, — сказал Старик. — Сейчас корни худые, несладкие. Эгле говорит, что придется месяц потерпеть. Поедим с хлебом. Ты же интеллигентная женщина, ты должна понимать, что мы как общество обречены на вырождение, если будем делать ставку на Дика, если на смену нам придут дикари-охотники.