Он сплел ноги, пытаясь встать в узком пространстве между нашими стульями.

– Все это вранье, ты, сука! Никакая ты мне не тетка.

Какой-то тип в глубине бара нерешительно хмыкнул:

– Если он не желает, так можешь стать моей тетушкой, милая.

Эта реплика почему-то вызвала бурю восторга, но человек слева от Фабиано сказал:

– Может, она ему не тетка вовсе. Может, она из полиции, ищет его «тачку».

Это тоже вызвало смех.

– Конечно! Фараоны хотят вернуть авто его истинному владельцу...

– Да моя это «тачка»! – бешено рявкнул Фабиано. – Вот здесь, в этом кармане, все нужные бумаги.

Суетливо-драматическим жестом он полез в правый карман и вынул права.

– А может, он и их украл, – сказал человек слева.

– Новое авто, племянничек? – потрясенно спросила я.

– Я вовсе не твой племянник. – Он плюнул в мою сторону. Что и говорить, фантазия у него была канареечная.

– Ну а теперь кончайте базар, – заявил бармен. – Твоя она тетка, не твоя, но ты не должен так обращаться с дамой, Фабиано. Если, конечно, хочешь остаться посетителем моего бара и, кстати, я верю, что она – твоя тетушка. Потому что так вот, запросто никому не захочется прослыть твоим родственником. Иди-ка вон отсюда и объяснись с дамой. Твое место не займут и про матч все расскажут.

Фабиано неохотно вышел вместе со мной, сопровождаемый одобрительным гулом и кошачьим мяуканьем.

– Та-ак. Значит, ты меня перед всем баром оскорбила? Тебе это даром не пройдет, Варшавски.

– А что ты со мной сделаешь? Забьешь насмерть, как Малькольма Треджьера? – вкрадчиво спросила я.

Кислая скука на его лице сменилась тревогой.

– Эй! Еще и это на меня повесить хочешь? Не выйдет. Я его не трогал. Клянусь. Пальцем не коснулся.

Последняя модель «эльдорадо» ангельски-небесного цвета в отличном состоянии стояла неподалеку от бара. Поскольку другие авто в округе были старыми рьщванами, я догадалась, что в баре прохаживались именно насчет этого автомобиля.

– Твоя машина, Фабиано? Не слишком ли шикарно, если пару месяцев назад ты жене даже обручальное кольцо не мог купить?

Он задвигал губами, а я врезала ему по грязной роже так быстро, что он и сглотнуть не успел.

– Ну, хватит. Наслушалась всякого вранья от тебя. Давай-ка по-честному об автомобиле.

– Я ничего не обязан тебе говорить, – пробормотал он.

– Да, ты прав. Но полицейским все расскажешь. Я их сейчас позову, и ты объяснишь, откуда у тебя автомобиль стоимостью пять – десять тысяч... А им подскажу, что «Львы» отстегнули тебе долю за убийство Треджьера. Вот уж тогда легавые с тобой поговорят! Пока они будут вытряхивать из тебя душу, я потолкую с Серджио Родригезрм. А ему скажу, что у тебя колеса от «Гарбанзос», которым ты поставляешь наркоту. И после этого с наслаждением прочту колонку с твоим некрологом. Потому что к тому времени ты уже будешь свиной отбивной, Фабиано.

Я круто развернулась и пошла к своей машине. Фабиано схватил меня за локоть, когда я отпирала дверцу.

– Ты мне этого не сделаешь! – заявил он.

Я усмехнулась:

– Еще как сделаю. Повторяю, ей-ей, с наслаждением прочитаю твой некролог.

– – Но ведь все не так, послушай! Все не так! Машина досталась мне законно. Могу доказать. Я захлопнула дверцу.

– Ну так докажи!

Он облизал губы.

– Они, то есть этот тип в госпитале дал мне пять «косых» за Консуэло. Это чтобы показать: ах, как они переживают, что она умерла и беби тоже.

– Подожди-ка, пока я найду салфетки, слезы вытереть. Эта история разбивает мне сердце. Пять «косых», пять тысяч? Достойная же цена за твою леди и ребеночка. А что тебя попросили сделать взамен?

Он снова облизал губы.

– Ничего. Ничего я не должен был делать. Только подписать одну бумагу. Насчет жены и дочки.

Я кивнула: конечно, расписка. Я уже говорила это Полу. В общем, Фабиано купили с потрохами.

– Ты, поди, рассказал всем трогательную сказку. Слезу из них выжал. Никто здесь даже подумать не может, что тебе заткнут пасть за какие-то пять штук... Ну и что с тобой делать теперь, столкнуть со «Львами», пригрозить расправой, разоблачением, до смерти тебя напугать? Так ты и так со страху умрешь.

– Послушай, вы все время катите на меня бочку. Ты, твоя еврейка-докторша и Пол. И все вы обо мне только плохого мнения. А я ведь любил Консуэло. И она родила мне ребенка. И сердце мое разбито!

Я почувствовала, что вот-вот взорвусь.

– Оставь эти сказки для Шомбурга, мой милый. Их там легче дурачить.

Гаденькая улыбка скользнула по его лицу:

– Это ты такого мнения, сука.

Нога моя отчаянно чесалась, так бы и врезала каблуком в его ублюдочный пах. Но я сдержалась и сказала:

– А теперь вернемся к Треджьеру, Фабиано. Ты поклялся, что пальцем его не тронул.

Он изумленно глазел на меня.

– Да нет, конечно. Уж это-то на меня не повесишь.

– Однако ты видел, как его били.

– Но как? Как я мог видеть? Да я никакого отношения не имею к смерти этого черного фраера. У меня дюжина свидетелей есть, которые подтвердят, что видели меня в другом месте, когда его убивали.

– Ах, вот оно что, ты, стало быть, знаешь, когда его убивали? Или у тебя есть дюжина свидетелей, которые подтвердят, что это не важно – когда убивали. Важно, что видели тебя где-то еще, и все тут.

– Знаешь, Варшавски, я от тебя достаточно нахлебался всякого дерьма. Хочешь повесить на меня убийство? Ничего не выйдет.

Он резко повернулся и пошел к бару. Я минуту-другую разглядывала петушка, намалеванного на вывеске... Не нравилось мне все это. Мне бы другие рычаги – и я бы выдавила из Фабиано все, что он знает. Он явно что-то скрывал, но имело ли это отношение к смерти Малькольма, я не знала, никаких зацепок не было.

Я забралась в свой «шеви» и порулила на северо-восток, к дому... Должна я «сдать» Фабиано Роулингсу или нет?.. Я промучилась над этим вопросом весь день. И когда смотрела, как «Кабсы» проигрывают решающий матч Нью-Йорку, и когда вслед за этим лениво покачивалась на волнах гавани Монро. Я не могла пойти к Лотти и выговориться, поскольку с точностью ничего не было известно.

В 21.30 я оделась во все темное, но легкое, не стеснявшее движений. Вместо кроссовок надела туфли на толстой подошве, в них далеко не убежишь, но если кого-нибудь двинуть в низ живота, так это ой-ей-ей! Можно рассчитывать на успех.

В субботнюю ночь Гумбольдт-парк кишел народом. По Северной авеню мчались машины с зажженными фарами, из радиоприемников гремела музыка. Девчонки в туфлях на невероятно высоких каблуках и в прозрачных блузочках рука об руку прохаживались парочками и стайками. Молодые парни и пьяницы пугали их, орали, свистели и брели себе дальше.

Я подъехала к Кэмпбелл-стрит, в четырех кварталах от места рандеву. Это была тихая, пристойная улочка со знаками: звуковые сигналы, радио и граффити строго запрещены. Отлично ухоженные дома свидетельствовали о твердом желании защищать права обитателей. Я припарковалась у уличного фонаря, ни дальше, ни ближе: иначе жители могли бы даже вызвать полицию. Затем пошла пешком. Соседний квартал оказался значительно менее обихоженным, чем Кэмпбелл-стрит. Я тщательно выбирала дорогу, стараясь не наткнуться на битую посуду, банки, старые шины. В ночной тьме все это выглядело пугающе и гротескно. Здесь обитали в хижинах-бунгало, а не в обычных жилых многоквартирных домах. Многие бунгало стерегли собаки, свирепо взлаивавшие при моем приближении. Иногда из-за забора высовывалась чья-то голова – взглянуть, что это там за хулиганье шляется по ночам...

Когда я приблизилась к Уоштено, горло пересохло, сердце билось как при приступе тахикардии. Я почувствовала, как волосы на затылке встали дыбом. Затаившись в тени развалюхи, я пыталась разобраться, где расставлены часовые, а заодно унять дрожь в коленках. «Давай, давай, Варшавски, уди рыбку или режь леску» – подзуживала я себя.

Немного приободренная этими заклинаниями, я вышла из своего убежища, обогнула остовы автомашин и приблизилась к зашторенному окну. Никто в меня не стрелял. Правда, я интуитивно чувствовала присутствие «Львов» в-темноте.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: