Вот почему и на знамени Жанны, Отрока-Девы, два имени — одно: Jhesus-Maria.

Святость Жанны — одно из лучезарнейших явлений той, идущей от Иисуса Неизвестного к нам, «прекраснейшей гармонии», мужественно-женственной прелести, которая сияет на последней черте между двумя Царствами — Вторым, Сына, и Третьим, Духа.

В детстве Жанна пасла овец и занималась домашним хозяйством, особенно шитьем и пряжей, будучи в них великой мастерицей. «Шить и прясть я умею не хуже руанских женщин», — будет простодушно хвастать на суде.[91]

Матернин подарок, бедное латунное колечко с тем же именем, как потом на знамени: Иисус-Мария; красная, вся в заплатах, домотканой шерсти, юбка, да в чердачной светелке несколько едва покрытых войлоком, вместо постели, досок — все имущество Жанны; а пища — кусок черного хлеба с белым кислым вином или ключевой водой.[92] Но и это все отдает она нищим странникам (их на всех больших дорогах великое множество, по причине долгой и лютой войны). Свято лишь одно колечко хранит. О, с какою, должно быть, пронзительно-сладостной, целомудренно-страстною негою целует на нем потихоньку то чудное, страшное, двойное имя: Иисус-Мария!

Грамоты не знает; никогда ей не училась и не научится. «Я ни А, ни В не знаю», — скажет на суде, тоже как будто хвастая.[93] В книгах ничему не научилась — ни даже в Евангелии, писаном, «временном»; но в сердце ее — неписаное «Вечное Евангелие».

Чем кончает Франциск Ассизский — «наготой, нищетой совершенною» — тем начинает Жанна. «Блаженные нищие» — оба по-разному: тем же будет и золотая парча, чем было бедное рубище для Жанны, но не для Франциска; в этом она сильнее, чем он.

могла бы сказать и мать Жанны, так же как мать тогдашнего поэта, Франсуа Виллона.[94]

Отче наш, Богородица, верую, — этим молитвам выучилась Жанна от матери.[95] Слышала от нее и легенду о Михаиле Архангеле, и жития св. Катерины и св. Маргариты. Видеть их могла и на первых выходивших тогда из-под печатного станка картинках, разносимых по селам и городам книгоношами, и в церкви на иконах, где св. Маргарита с кропилом в руке попирала главу Дракона, Змия древнего: «семя Жены сотрет главу Змия».[96]

«Радуйся, Катерина Святейшая, Дева Пречистая и Прекрасная! Я — Архангел Михаил, посланный Богом, чтобы тебе возвестить, что ты победишь их и получишь венец от Господа», — говорит св. Катерине на суде Архангел.[97]

«Так же и мне скажет» — знает — помнит Жанна. Из дому бежит св. Маргарита в мужской одежде и остригши волосы.[98] «Так же убегу и я» — помнит Жанна. «Умер Иисус за меня; умру и я за Него», — говорит св. Маргарита палачам своим. Тело ее сожжено огнем, а душа вознеслась на небо в образе Белого Голубя.[99] «Так же будет и со мной» — помнит Жанна.

К западу, в полуверсте от селения Домреми, находился на холме древний, дремучий лес, куда никто не ходил, от страха кабанов и волков, а у подножья холма, в смородинных кустах, — источник «Добрых Фей Господних», как называли его поселяне, может быть желая окрестить этих древних богинь, «Лесных и Водяных Госпож», то благодатных, то страшных, подкидывавших в колыбели младенцев «судьбы-жребии».[100]

Тут же, на лесной опушке, находился очень старый, дремуче-тенистый и развесистый бук, «Дерево Фей» или «Май-Прекрасный».[101] «В старые годы Госпожи Лесные водили хороводы по ночам, под Маем-Прекрасным, но теперь уже из-за грехов своих не могут этого делать», — сказывала Жанне одна из ее крестных матерей, а другая своими глазами все еще видела в лунном свете пляшущих Фей.[102] Но Жанна сама их не видела и не верила в них, или боялась верить, думая, что это «грех», «колдовство».[103]

Юноши и девушки сходились по ночам у Смородинного источника, пили из него целебную будто бы воду, вешали венки на ветви старого бука, «Мая-Прекрасного», и, так же как Феи, водили под ним хороводы.[104] С ними плясала и Жанна, но только в раннем детстве, а потом перестала, тоже боясь «волшебства», и, вместо Фейного дерева, вешала венки перед изваянием Богоматери в находившейся тут же часовне.[105]

Точно такое же Фейное дерево осеняло и черный камень-бэтиль у часовни Пью-Велейской Черной Девы Матери: вот, может быть, почему боялась Жанна волшебства Мая-Прекрасного.

«Выйдет некая Дева из древнего Леса Дремучего, чтобы исцелить Францию от многих ран», — это пророчество слышала в детстве Жанна и в шуме Дремучего Леса, и в шелесте книжных листов:

«Деву Рождающую», Virgo Paritura, древних кельтов-друидов.[106]

Жанна и этому не верила, или боялась верить, потому что и это казалось ей «волшебством», «действием Силы Нечистой». Но, слыша пророчество, сердце в ней замирало, как будто уже верило.

Первая наука Жанны — молитвы и легенды матери; вторая — шелест Дремучего Леса, а третья — война.

Мира Жанна не знала вовсе: только что начала помнить себя — услышала о войне французов с англичанами, людей — с «Хвостатыми», «Годонами»; а потом и своими глазами увидела, что такое Война.

В битве под Азинкуром, в 1415 году, когда Жанне было три-четыре года, погиб цвет французского рыцарства и Париж был предан огню и мечу.[107] В те же дни королева Изабелла Баварская, супруга пораженного безумием французского короля Карла VI, отдавая, по Тройскому договору, Францию английскому королю Генриху V в приданое за дочерью, «сделала из благородных Лилий Франции подстилку Леопарду Англии».[108] Смертные останки Франции делит Англия с Бургундией. Английский король Генрих VI, сын Генриха V, колыбельный младенец, признан единственным законным наследником обоих соединенных королевств, Английского и Французского.

Домреми находилось на большой дороге войны, на самой границе между двумя воюющими странами, Англией—Бургундией и Францией. Голод — от войны, а «черная смерть», чума, — от голода. Люди годами не сеют, не жнут. Волчьи стаи бродят в запустевших полях и роют землю, отыскивая трупы.[109] Поселяне пашут только близ городов и замков, не дальше, чем может видеть часовой с колокольни или крепостной башни; все остальные земли пускают под пар, так что они зарастают колючим кустарником и сорными травами. Издали завидев приближающихся ратных людей, часовой бьет в набат или трубит в рог. Во многих местах так часто били в набат, что волы, овцы и свиньи, едва заслышав его, сами заходили в ограды.[110]