- Чумка у него была?

- Нет еще, - сказала Алевтина Прокофьевна.

- Когда будет, вы сейчас же ко мне!.. Чуть только первые признаки, ко мне: имею от чумки радикальнейшее средство!

Тут он все тот же указательный палец твердо приставил к своей груди против сердца и наклонил голову немного вбок.

Потом он заговорил о знаменитом некогда жеребце Гальтиморе.

- За двести тысяч был куплен когда-то, еще до войны! Золотом, золотом, а не бумажками! Для государственных заводов... в Америке... как производитель. И я его видел!.. Я его не видал тогда, когда, понимаете, он был в силе и славе... Я его тогда видел, когда он шел под дождем, по грязной дороге, - это под Харьковом, кажется, было, - вместе с другими, такими же, как он теперь, а раньше когда-то, разумеется, тоже все дербистами, призерами... И вот в табуне кляч отъявленных тащится, - вы себе представьте! - из кляч кляча, и даже уши висят! Ребра, как обручи на бочке, кострец весь напоказ, навыкат... Шерсть как все равно молью травлена... "Что это за сокровище?" - спрашиваю. "Это, отвечают, действительно, сокровище было, а теперь, конечно, гражданская война идет, кормить нечем... Называется он Гальтимор!" Так я и ахнул и до земли руками!.. Вот оно sic transit gloria mundi!* И, конечно, вскорости где-то подох он... Да и не мог жить в таком состоянии, - конечно, должен был подохнуть вот-вот... И что же от него, Гальтимора, осталось? Шкура... как и от всякой другой клячи... больше ничего, - шкура, за которую сейчас в кооперативе семь рублей бумажками дают!

______________

* Так проходит земная слава (лат.).

- А когда мы подохнем, за наши шкуры и семи рублей никто не даст, скромно вставил Михаил Дмитрич. - А как же все-таки по вопросу мерина? Будете вы его смотреть или так просто бумажонку напишете?

- Хотя я нисколько не сомневаюсь, что он никуда не годится, раз его у извозчика никто на работу не купил, однако для проформы мы его посмотрим, важно ответил Яков Петрович, но в это время влетела с надворья Пышка (обедали на веранде) и, привлеченная ярко блестевшими очками гостя, села ему на плечо.

- Эт-то что за экземпляр? - удивленно привскочил Яков Петрович.

- Это - Пышка, - улыбнулась Алевтина Прокофьевна. - Она ручная.

Ветеринар взял ее в руки. Галка смотрела ему в глаза с живейшим любопытством, потом оглянулась и стала проворно клевать из его тарелки.

- Очаровательно!.. Нет, это, как хотите, - это очаровательно! восхищался Яков Петрович, несколько рассолодевший от выпитого вина.

Так, усадив Пышку к себе на плечо, он вышел после обеда смотреть мерина, и вот около старого косматого гнедого коня сошлись все, кому был он теперь нужен, так как не только Уляшка степенно сопровождал хозяев, но и поросята деловито, один за другим, прибежали следом и, став в сторонке и хрюкнув, начали упорно глядеть на него боком и чуть приподняв белые ресницы маленьких глаз.

- Да, - протянул Яков Петрович многозначительно, осматривая Ваську со всех сторон. - Может быть, он мог бы еще работать, но извозчики и дрогали народ корыстный: прибавочную стоимость хотят получать от лошади, жулье, а не только переводить на нее корм... Этим все объясняется. Лошадь эта убыточна для хозяйства: стара, искалечена, устала... Одним словом, брак!.. Так и запишем.

И он вынул блокнот и бойко начал писать на листочке карандашом, что мерин гнедой масти, принадлежащий такому-то, к дальнейшей работе совершенно негоден, а потому препятствий к его убою на мясо не встречается никаких. Была сделана еще и приписка о том, что с соблюдением необходимых правил убоя он может быть зарезан не на бойне, где лошадей вообще не резали, а дома.

Чтобы не быть голословным и подвести под свое заключение прочную базу, Яков Петрович набросал и список болезней, которые открыл в старом теле обреченного мерина его тоже старый, опытный глаз.

Чуть ли не все лошадиные болезни, не входящие в число острозаразных, тут были: и желваки, и сквозники, и пипгаки, и грибовики, и сплёки, и мокрецы, и путлины, и мышечный ревматизм, и эмфизема легких, и запал, и для полноты картины даже воспаление печени. Уписав все это на листке блокнота, Яков Петрович подписался с замысловатым росчерком и торжественно передал листок Алевтине Прокофьевне.

Так была оформлена ближайшая смерть мерина, а он неведающим лиловым взглядом спокойно разглядывал окруживших его людей.

Сказал жене Михаил Дмитрич, вернувшийся со службы и как всегда принесший хлебный паек в дорожном мешке:

- Имей в виду, что уже кто-то донес Чепурышкину, что у нас лошадь. А говорят, что скоро будет учет лошадей. Нужно будет вести Ваську на учет. Вот что.

- Ну, что за глупость, когда он на зарез куплен!

- А если на зарез, то почему не зарезан?.. Значит, должен быть зарезан, если на зарез!.. Итак, по вопросу мерина...

- Нельзя же солить теперь, - двадцать раз я тебе говорила!.. Вот когда холоднее станет...

У Михаила Дмитрича было очень много дел в местхозе. Чтобы приводить их постояно в последовательность и ясность, он усвоил привычку даже про себя говорить: "По вопросу того-то... так... теперь по вопросу того-то" - и сообразно с этим действовать безотлагательно.

Он был вообще методический человек: по утрам каждый день обливался водою, по вечерам минут десять - двадцать занимался гимнастикой; в дни отдыха выпивал перед обедом рюмку водки. Не курил, так как считал табак вредным для здоровья.

- Итак, по вопросу мерина... Завтра я поговорю с мясниками, сколько они возьмут, - и прочее...

- Не знаю, войдет ли он в нашу кадушку... Да и жалко хорошую кадушку портить: она для свинины пойдет... - раздумывала Алевтина Прокофьевна.

- Вот тебе раз! Резать - резать, а кадушки нет... Значит, прежде всего по вопросу кадушки... Я видел селедочные бочки в горпо, стоят два с полтиной штука... Итак, два с полтиной, да привезти...

- А войдет ли он в одну?.. Я думаю, две надо, не меньше...

- Ну, вот уж и две!.. Раньше надобно было думать!.. Я вижу, влетит нам этот мерин в копеечку!

В то время как в доме, при керосиновой лампе, за ужином, шел вопрос о резнике и кадушках, мерина мучила жажда. Сухая трава, которую проглотил он в огромном количестве за день, требовала, чтобы ее размочили, а ведро с водой на обычное место около ограды забыла в этот вечер поставить Алевтина Прокофьевна.

Долго и покорно стоял он и ждал. Качал головой, пробовал тихо ржать... Пошел было снова злобно рыть ломавшуюся с треском траву, вернулся. Должна была стоять ночью вода в ведре. Почему же ее не было и даже ведра не было?

Колья Михаил Дмитрич забил редко и неглубоко: земля была очень жесткая, как всегда здесь в начале осени. Мерин так усердно начал от нечего делать чесать бок об один из кольев, что вывернул его и повалил. Обнюхал и переступил через проволоку осторожно...

Где-нибудь около кухни должна стоять вода, - и в темноте, раздувая ноздри, тыкался он мордой обо все углы кухни, ища ведро.

Крыша на доме чуть белела (она была зеленая). На двух молодых персиках сзади дома держались еще густые листья. Мерин поспешно обгрыз их совсем с ветками. Вблизи от персиков стояла груша. На ней ветки начинались высоко от земли. Нужно было высоко подымать голову, чтобы захватить листья. Хрупкие ветки ломались одна за другой, и не больше как в четверть часа остались только самые верхние сучья, остальные висели.

Пить все-таки хотелось не меньше прежнего, и появилась тупая назойливость, вызванная обидой: должны были поставить ведро, почему не поставили?

Мерин помнил, как его били за пальму, и боялся, что залает собака, но когда он тупо и долго глядел на дом, все представлялось ведро там где-то, около стены. И когда он пошел наконец огибать дом, между копытами и не плотно держащимися подковами лезли и рвались какие-то маленькие кустики: это были молоденькие буксусы, посаженные в два ряда. Мерин не пытался даже их пробовать, он честно искал свое ведро, вытягивая худую шею влево, вправо.