Возле дальних ворот я остановился и стал ждать. Там могло никого не быть. Я зря боялся. Свет на улице не горел.

Такое случалось много раз...

Я стоял, прижавшись спиной к дереву, пережидая. пока моя тревога не пройдет настолько, что я смогу отпереть вторые ворота и перейти через дорогу к своей входной двери. Городской шум доносился слабо. В тупике площади не проехала ни одна машина.

Я не могу стоять здесь всю ночь, подумал я... и тут увидел его.

Он сидел в машине, припаркованной в нескольких метрах. Это был, несомненно, Гордон Квинт. Его голова за лобовым стеклом повернулась. Он смотрел прямо вперед, ждал меня со стороны дороги или на тротуаре.

Я стоял неподвижно, как будто прирос к дереву. У него навязчивая идея, подумал я. Обжигающая ярость, владевшая им в понедельник, превратилась не в горе, а в жажду мести. Меня не было в квартире примерно тридцать часов. Сколько он уже сидит здесь и ждет? Однажды преступник подстерегал меня почти неделю, прежде чем я, ничего не подозревая, попался в его западню.

Навязчивая идея – вот что самое страшное, вот чего труднее всего избежать.

Я отступил, боясь, что он заметит мое движение, но он не думал о том, что я могу появиться из сада. От дерева к дереву, огибая лужайки, я вернулся к воротам, перешел дорогу и пошел по аллее, со страхом ожидая крика, погони и, может быть – он ведь фермер, – даже выстрела.

Ничего не случилось. Мои туфли делали шаг бесшумным. Я вернулся в подземный гараж, к своей машине, и поскорее забрался в кабину. Это уж слишком, подумал я, для мифа Татума о ловком бесстрашном сыщике.

Я всегда держу в машине на всякий случай сумку с одеждой, меняющей внешность, – темный спортивный костюм (штаны и куртка на "молнии") и бейсболку. В эту одежду я, помнится, и обрядил Джонатана. Еще в сумке была рубашка с длинными рукавами и открытым воротом, две или три сменные батарейки для моей руки и зарядное устройство для пущей уверенности. По привычке я ношу поясную сумку на "молнии", в которой держу деньги и кредитную карточку.

У меня не было ни оружия, ни дубинки. В Америке я мог бы носить и то, и другое.

Я сидел в машине, размышляя о расстояниях и сломанной кости. От Лондона до дома в моем родном Ливерпуле было больше двухсот миль. Фродшем, база "Топ-лайн фудс", не так далеко, как Ливерпуль, но все же до него примерно двести миль. А я сегодня уже проехал сто пятьдесят – в Чичестер и обратно. Мне никогда так не хватало Чико.

Я подумал о поездах. Слишком неудобно. Самолет? То же самое. "Теле-Драйв"? Я вспомнил об удобствах, но отказался от них и решительно направился на север.

Ехать было легко – путешествие по широкому скоростному шоссе займет максимум три часа. Я ехал час, потом остановился в мотеле поесть и поспать и в семь часов утра опять сел за руль, стараясь не обращать внимания ни на постепенно ноющий перелом, ни на статью Индии Кэткарт, которую я взял со стойки в мотеле.

В понедельник будет суд, назначенный еще в июне. Пятнадцатая страница "Памп" – журналисты навострили ножи, чтобы выпустить мне кишки. Она не написала ничего о том, что видела нас с Татумом в баре. Вероятно, приняла мой совет и утверждала, что нас там не было. Но то, что в ее статье было написано обо мне, было по форме правильно, а по сути – издевательство. Я удивлялся. Как она могла так поступать? Есть ли у нее хоть немного гуманности?

Большая часть ее статьи была посвящена еще одному политику, пойманному со спущенными штанами, но в правой колонке говорилось: "Сид Холли, внебрачный сын девятнадцатилетнего мойщика окон и работницы кондитерской фабрики, в детстве носился как бешеный по трущобам Ливерпуля. Его домом была полная тараканов квартира. Ничего плохого в этом нет! Но этот самый Сид Холли теперь претендует на элегантность среднего класса. Квартира в Челси?

Шератоновская мебель? Шикарное произношение? Вернись к своим корням, парень. Неудивительно, что Эллис Квинт считает тебя смешным. Смешным и жалким!

Трущобное прошлое объясняет зависть Холли. Его протез становится с каждым днем все заметней. Теперь мы знаем почему!

Весь лоск Холли – это подделка, как и его пластиковая левая рука".

Господи, подумал я, куда уж дальше? Зачем же так сильно ранить?

Мой отец был убит за восемь месяцев до моего рождения, за несколько дней до свадьбы с моей восемнадцатилетней тогда матерью. Она сделала для меня все, что могла, вырастила в одиночку в безнадежном окружении. "Поцелуй нас, Джон Сидней..."

Я никогда не бегал как бешеный. Я был тихим ребенком. "Ты опять дрался, Джон Сидней?.." Ей не нравилось, когда я дрался, хотя иногда приходилось, чтобы не задирались.

И когда она узнала, что умирает, она отвезла меня в Ньюмаркет, потому что я был мал ростом для своих лет, и оставила у лучшего тренера, который сделал меня жокеем, как я всегда хотел.

Я не мог вернуться в Ливерпуль к "корням". У меня их там не было.

Я никогда не завидовал Эллису Квинту. Я всегда любил его. Я был лучшим жокеем, чем он, и мы оба это знали. Но возражать было бесполезно, как всегда. Возражения обычно использовались для подтверждения теории "Памп" о моей ничтожности. Зажужжал сотовый телефон. Я ответил.

– Это Кевин Миллс, – раздался знакомый голос. – Где ты? Я звонил к тебе домой. Ты видел сегодняшнюю "Памп"?

– Да.

– Индия не писала этого. Я дал ей информацию, но она ее не использовала. Она заполнила это место заметкой о сексуальных проблемах, а ее редактор все заменил.

Мои мышцы немного расслабились, а я и не замечал, насколько был напряжен. Я постарался придать своему голосу беззаботность, думая о сотнях тысяч читателей, которые хихикают надо мной за завтраком.

– Значит, ты это сам написал, – сказал я. – Так кто теперь дерьмо?

Ты единственный из "Памп", кто видел мой шератоновский стол.

– Черт тебя возьми. Где ты?

– Возвращаюсь в Ливерпуль. Что еще?

– Сид, послушай, мне очень жаль.

– Политика?

Он не ответил.

– Почему ты звонишь мне, чтобы сказать, что Индия не писала сегодняшнего текста? – спросил я.

– Я стал мягким.

– Больше этот телефон никто не подслушивает. Можешь говорить что угодно.

– Господи. – Он рассмеялся. – Это не отнимет у тебя много времени.

Ты можешь мне не верить, но большинству в "Памп" перестало нравиться то, что мы делаем с тобой.

– Поднимитесь и восстаньте, – сухо посоветовал я.

– Нам надо что-то есть. А ты крепкий парень. Ты можешь выиграть.

Попытайся, подумал я.

– Послушай, – сказал Кевин. – Газета получает множество писем от читателей, которые недовольны тем, что мы нечестно с тобой поступаем.

– Множество – это сколько?

– Две сотни или около того. Поверь мне, это много. Но нам не разрешили опубликовать ни одного.

– И кто это сказал? – поинтересовался я.

– Редактор, Годбар. Ему самому это не нравится, но указания спускаются с самого верха.

– Тилпит?

– Ты уверен, что этот телефон не прослушивается?

– Ты в безопасности.

– Тебя бьют слишком жестоко, ты этого не заслужил. Я это знаю. Мы все это знаем. Я сожалею, что принял участие в травле. Я прошу прощения за то, что написал сегодняшнюю отраву, особенно насчет твоей руки. Да, это Тилпит. Сам владелец.

– Ну что ж... спасибо.

– Но Эллис Квинт действительно отрезал эту ногу? – спросил он.

– Это решит суд присяжных, – с сочувствием улыбнулся я.

– Сид, послушай, ты мне должен!

– Жизнь – сволочная штука, – сказал я.

В девять часов утра в пятницу я добрался до Фродшема и спросил, как проехать к "Топлайн фудс" Недалеко от реки, сказали мне. У реки, в Мерси. В исторических доках в Мерси, прибрежной части Ливерпуля, давно царила тишина, высокие краны демонтированы, склады перестроены или снесены. Часть сердца города перестала биться.