- Но, может, он кого подослал?

- Никто посторонний в эти дни в доме старухи, а тем более в ее комнатах не был, это тоже проверено. За ней ухаживали горничная с безупречной репутацией, давно живущая в доме, и Урсула. А в момент смерти и горничной не было, со старухой оставалась одна Урсула. Да она и не отрицает, что сделала укол, только но может объяснить, как ошиблась в дозе.

- Ужасно, - прошептала я. - Какой удар для нее! И неужели ей нельзя никак помочь?

- Все, чего я пока добился, - Гренер сам взялся вести ее дело. Это уже хорошо. Уж он постарается быть предельно справедливым, ты его знаешь.

Конечно, ни одна газета не могла пройти мимо такой сенсации. "Коварное убийство или несчастный случай?" - вопрошали заголовки огромными буквами. Имя бедной Урсулы склонялось на все лады, высказывались самые чудовищные слухи и предположения. Читать это было невыносимо.

Все газеты, разумеется, печатали и фотографии Альфреда Бромбаха, кому при таких загадочных и драматических обстоятельствах буквально свалилось на голову миллионное наследство. Он не представлял ничего интересного, выдающегося: узкое, незапоминающееся лицо с безвольным подбородком, который не могла скрыть реденькая растрепанная бородка, маленькие усики под длинным, уныло свисающим носом - точно размазанная ненароком сажа. Он обожал сниматься в пестрых, крикливых спортивных курточках и пиджачках возле роскошных автомобилей, и вид у него на всех фотографиях был самодовольно-сытый, словно он только что очень вкусно поел.

Через день Гренер позвонил Морису и попросил его приехать в тюрьму уже как консультанта и побеседовать с несчастной Урсулой, проверить, нормальна ли она.

- Это было нелегкое свидание, Кло, - рассказал мне, вернувшись, муж. И она себя чувствовала передо мной страшно неудобно, и я, конечно.

- А как она держится?

- Довольно спокойна, выглядит как обычно. Держит себя в руках. Вполне нормальна и, к сожалению, полностью вменяема.

- Но как-то все же пытается объяснить свою ошибку?

- Никак не может объяснить. Твердит одно: что не понимает сама, как это вышло. И я не могу понять, хотя ради этого, собственно, Гренер меня и приглашал. Ему тоже кажется невероятным, чтобы такая опытная, внимательная и аккуратная сестра могла так ошибиться. Нелегко ей придется на суде.

- Ее будут судить?!

- Наверняка. История-то уж больно кляузная. К тому же старуха, оказывается, помянула и ее в завещании. Оставила ей десять тысяч франков за образцовый уход и заботливость. Теперь это только вредит Урсуле, становится дополнительной уликой против нее. Конечно, прокурор за это ухватится: дескать, у нее была корыстная цель ускорить кончину старухи. Н-да, не повезло ей, чертовски не повезло. Впрочем, от подобных ошибок никто не застрахован, особенно если человек устал. Удастся ли только убедить в этом суд?

- Выступи на суде экспертом.

- Непременно бы, но я, к сожалению, не имею права. Во-первых, был знаком с Урсулой раньше. А во-вторых, я же теперь вроде сам судейский чиновник, официальный консультант. Но мы, конечно, постараемся с Гренером подобрать хорошего эксперта-психолога, чтобы он убедил суд: подобные ошибки возможны даже у опытных медиков. К сожалению, это единственное, что мы, пожалуй, можем сделать.

Суд состоялся через месяц. Я не пошла на него, не могла видеть страданий Урсулы да и сама не хотела попадаться ей на глаза в такие страшные для нее минуты. Муж пошел, пообещав мне сесть незаметно где-нибудь в дальнем углу, и потом подробно рассказал, как все происходило.

Прокурор действительно пытался изобразить бедняжку Урсулу убийцей, хотя в обвинительном заключении случившееся рассматривалось как трагическая ошибка. Комиссар Гренер включил в следственные материалы немало самых лестных отзывов весьма уважаемых людей о порядочности, честности, доброте Урсулы. Вся ее безупречная жизнь да и весь ее облик опровергали обвинения прокурора.

Я спросила у мужа, как держалась на суде Урсула.

- Хорошо. Лицо у нее было все таким же спокойным, красивым и ухоженным. Только изредка его искажала нервная судорога, у нее дергалось веко.

У меня прямо сердце перевернулось, когда Морис это сказал. Я разревелась.

Эксперта вообще не приглашали, поскольку вменяемость Урсулы не вызывала сомнений. Но суд все-таки признал Урсулу виновной лишь в неаккуратности, из-за которой, по ее небрежности, произошла трагическая ошибка.

- Возник довольно напряженный момент, когда прокурор и адвокат завели спор о том, была ли это ошибка в праве или фактах, - рассказывал муж. - Я так и не понял толком, в чем тут тонкости, но они имели важное значение: при ошибке в праве человек признается виновным, и судья может лишь смягчить ему наказание, а при ошибке в фактах обвиняемый должен быть оправдан. К счастью, все обошлось благополучно.

Урсулу оправдали - правда, она лишалась права на оставленное ей Матильдой фон Эрни-Альбах наследство, но это пустяки. Для нее, конечно, было несравнимо тяжелее то, что ей на пять лет запрещалось работать медицинской сестрой.

Для Урсулы это был, конечно, жестокий удар. Но все же никто из нас не ожидал, насколько он окажется для нее тяжким...

Через три дня после суда Урсула Егги покончила с собой, отравилась.

Мы с мужем и комиссаром Гренером поехали на похороны. Был теплый, но пасмурный день. То набегали тучи и даже начинал моросить дождик, то снова сияло солнце, и капельки воды на цветах и листве деревьев начинали так весело, радужно сверкать. И радостно перекликались птицы, притихшие, пока шелестел дождь.

Лишь кипарисы, выстроившиеся вдоль усыпанной гравием дорожки, оставались темными и величаво-печальными, стерегли вечный покой старого кладбища. Городской шум, звонки трамваев и гудки автомашин еле доносились из-за высокой кирпичной стены, словно с другой планеты.

Во внутреннем дворике крематория, возле маленького бассейна, где на темной воде неподвижно застыли крупные белые лилии, собралось довольно много народа. Больше было, конечно, женщин - пожилых и совсем молоденьких, - видимо, тоже медицинских сестер, учениц и подружек Урсулы. У всех красные глаза, платочки в руках, все дружно всхлипывают. Но были и пожилые мужчины - вероятно, многим из них покойная помогла в свое время избавиться от недугов и встать на ноги.

Мать Урсулы, худенькая, совсем седая старушка, не плакала, только все время мелко-мелко трясла головой. Ее поддерживали с двух сторон сын, младший брат Урсулы, опиравшийся на костыль, и невестка, его жена. Оба они так горько, громко, неутешно рыдали, что впору было поддерживать кому-нибудь их самих. Рядом стоял и тоже заливался слезами худенький мальчик лет четырнадцати, племянник Урсулы.

К нам подошел профессор Бикельман.

- Как ужасно, как глупо, - всхлипывая, сказал он. - Полтора года назад стоически перенесла эту ужасную операцию по поводу опухоли. Страшные боли потом. Как она тогда мучилась, бедняжка! И во имя чего страдала? Чтобы теперь умереть так трагически и нелепо? Нет ни бога, ни справедливости на свете.

Слезы стекали по его морщинистому лицу и сверкали в седых прокуренных усах. Он не замечал, не вытирал их.

Медленно открылись тяжелые створчатые двери, мы все поднялись по широким ступеням. Пока пастор произносил слова прощания, я не отрываясь смотрела на лицо Урсулы. Оно было все таким же красивым, одухотворенным и строгим, но уже стало совсем холодным и отрешенным, как у мраморной статуи. Потом заиграл орган, весь зал наполнил величавый хорал Баха, трепетно забился под сводами. Звенящие детские голоса запели:

- "Возьми мою ты руку и поведи с собой..." - и неясна слез навеки скрыла от меня лицо Урсулы.

Когда все было кончено и мы вышли из кладбищенских ворот на улицу, комиссар Гренер жадно закурил длинную черную сигару, которую уже давно нетерпеливо вертел в пальцах, и вдруг предложил:

- Зайдемте куда-нибудь. Помянем ее.

Мы зашли в первый попавшийся винный погребок, сели за столик в дальнем темном углу под аккуратно вставленной в рамочку под стеклом вышивкой. Ее любовно сделала, наверное, сама хозяйка крупными красивыми буквами: "Совесть чиста - спокойна душа". Рядом висела неизменная гравюра, изображавшая не то клятву в Грютли, не то битву при Ласпене, различить было невозможно, так она потемнела от времени и ее засидели мухи. Угрюмый кельнер принес бутылку холодного лигерцского вина, разлил по бокалам. Мы молча выпили за упокой души бедной Урсулы.