Лед редел, между льдинами являлись трещины, точно морщины на скучном, бескровном лице. Играя на нем, они придавали реке то одно, то другое выражение, всегда одинаково мудрое, всегда холодное, но - то печальное, то насмешливое, то искаженное болью. Сырая масса облаков смотрела на игру льда неподвижно, бесстрастно, шорох льдин о песок звучал, как чей-то робкий шёпот, и наводил уныние.

- Дай мне, брат, хлебца! - услыхал я подавленный шёпот Исая.

И в то же время Мамаев густо крякнул, а земский громко и сердито сказал:

- Кирилка! дай сюда хлеб...

Мужичонка сорвал одной рукой шапку с головы, другую руку сунул за пазуху и, положив хлеб на шапку, протянул его к земскому, изогнувшись чуть не в дугу. Взяв хлеб в руку, земский брезгливо оглянул его и с кислой улыбкой под усами сказал нам:

- Господа! Все мы, я вижу, являемся претендентами на обладание этим куском, и все мы имеем на него одинаковое право,- право людей, которые хотят есть... Что же? Разделим пополам... сию скудную трапезу... Чёрт возьми! вот смешное положение, но, поверите ли, торопясь застать дорогу, я так спешил... Извольте...

Отломив себе, он подал кусок хлеба Мамаеву. Купец прищурил глаз, склонив голову набок, и, измерив хлеб, откромсал свою долю. Остатки взял Исай и разделил со мною. Мы снова сели в ряд и стали дружно, молча жевать этот хлеб, хотя он был похож на глину, имел запах потной овчины и квашеной капусты и... неизъяснимый вкус...

Я ел и наблюдал, как по реке плывут грязные лохмотья ее зимних одежд.

- Вот,- говорил земский, с упреком глядя на кусок в своей руке,извольте видеть - это хлеб! В то время, как за границей крестьянин имеет вино, сыр, пшеничный хлеб,- наш мужик ест... эту гадость. Мякина в нем, кислота какая-то... и этим питаются накануне двадцатого столетия!.. А почему?

Так как вопрос был обращен к Мамаеву, купец тяжело вздохнул и скромно ответил:

- Пишша не тово... не располагает...

- А по-че-му-с?

- Истощала почва земли... так сказать...

- Хм! Полноте! Эти разговоры об истощении земли - просто выдумка земских статистиков...

Кирилка вздохнул и поправил шапку на голове.

- Ты! Скажи - земля родит? - обратился к нему земский.

- Да ить... она всяко... когда ей в мочь, то она - сколько угодно!

- Не виляй! Говори прямо - родит?

- То есть... стало быть, ежели...

- Вре-ешь!

- Ежели руки к ней, то она - ничего...

- Ага-а! Вы слышите - руки! Вот потому-то она и не родит, что рук к ней некому приложить... Что мы видим? Пьянство и распущенность... леность. Руководителя нет. Недород - на сцену выступает земство: на, сей, батюшка, на, ешь, батюшка... Не-ет-с, это непорядок! Почему до шестьдесят первого года родила? Потому что - если недород - сейчас его, голубчика... мужика то есть - пожалуйте-ка сюда! Вы как пахали? Вы как сеяли? Потом дадут ему сей! И - родит, о, поверьте! А теперь, живя за пазухой у земства, он спрятал все свои способности... потому что не знает, как употребить их с большей пользой для себя, а указать некому...

- Это - точно, помещик мог заставить всё, что угодно,- уверенно сказал Мамаев.- Он что хотел из мужика делал...

- Музыкантов, живописцев, танцоров, актеров...- с жаром подхватил земский. - Всё, что угодно!

- Истинно-с!.. Я вот тоже помню, когда еще мальчишкой был... так у нас... у графа... в дворне был один... подражатель, так сказать...

- Н-да?

- Всему выучился подражать! Не токмо звукам, которые от человека и скота... но даже деревянным и иным... изображал, как доску пилят или стекло бьется. Надует щеки и - хорошо выходило! А то, бывало, граф скажет: "Федька! лай, как Злобная лает! Федька! лай, как Перехват!.." И лает. Вот до чего достиг! Теперь бы за этакое искусство мно-ого денег можно взять!

- Лодки едут! - возгласил Исай.

- А! Наконец!

- Вот и дождались...- с улыбкой сказал мне Мамаев.

- Да...

- Уж это всегда так: ждешь, ждешь и... дождешься! Всему есть свой конец...

- Ведь это утешительно,- не правда ли?

- Еще бы-с!

- Ежели бы не это - многие совсем не могли бы жизнь терпеть,- сказал Исай.

У того берега реки среди льда копошились две длинные темные точки.

- Лезут,- сказал Кирилка, посмотрев на них.

Земский начальник искоса взглянул на него и спросил:

- Ну что, всё пьешь?

Кирилка виновато ответил:

- Ежели когда случится... выпиваю...

- А лес воруешь?

- Зачем мне лес, вашбродие!

- Нет, однако?

- Никогда я, вашбродие, не займовался лесом! - сказал Кирилка и даже головой потряс отрицательно.

- А судил я тебя за что?

- Известно... судили вы, это точно...

- За что?

- Как вы начальники... то вам и положено судить нас.

- Хи-итрая ты бестия! Ну, а с барж, во время паузка, тоже воруешь по-прежнему?

- Я, вашбродие, один раз попробовал.

- Да и то попал, ха-ха-ха!

- Не привышно нам это - потому и попал.

- Надо приучиться? ха-ха-ха!

- Хе-хе-хе! - смеялся Мамаев.

Лодки, отталкиваясь баграми от льдин, напиравших на борта, подвигались к нашему берегу. Мужики в них что-то кричали друг другу. Кирилка тоже приставил ко рту кулак трубкой и неожиданно сильным голосом крикнул им:

- На ветлу потрафля-ай!..

Крикнул и почти кувырком скатился вниз с бугра к реке... Мы тоже последовали за ним.

Скоро мы садились в лодки: в одну я с Исаем, в другую Мамаев с земским.

- С богом, ребята! - сняв фуражку и крестясь, скомандовал земский.

Двое мужиков на его лодке тоже истово перекрестились и стали тыкать баграми во льдины, сжимавшие лодки. А льдины ударялись о борта, и раздавался зловещий, хрустящий звук. На воде было холодно. Лицо Мамаева, я видел, как-то побурело. Земский начальник, хмуря брови, строго и беспокойно смотрел вверх по течению, откуда на наши лодки неслись огромные голубовато-серые куски льда. Маленькие льдины шуршали о киль, и казалось, будто чьи-то острые крупные зубы грызут дерево лодок...

Было сыро, шумно и жутко, и все мы смотрели за борта, на этот грязный, холодный лед, такой могучий и глупый. Но вдруг в шорохе, окружавшем нас, я услышал голос с берега и взглянул туда. Берег был еще саженях в десяти от нас, на нем стоял без шапки Кирилка; я видел его серые, бойкие и насмешливые глаза и слышал Кирилкин странно сильный голос:

- Дядя Антон! За почтой поедете - хлеба мне привезите, слышь? Господа-то, путя ожидаючи, краюшку у меня съели, а - одна была...

Нижний Новгород, конец 1898 г.