Снилось, кажется, что-то хорошее. Но что именно, вспомнить потом я не смог, Я проснулся от телефонного звонка. Телефон звонил долго и натужно… Я разлепил веки и сел на диване, опустил ноги на пол, Сразу накатила боль. Телефон — дрянь такая! — надрывался. А за окном было очень много солнца, и воробьи на ветвях уже зеленой березы сходили с ума от тепла и весны. Я снова рухнул лицом в подушку. Солнечный мир спрятался, исчез, а боль осталась. Да еще этот надсадный телефонный звон…

В первые дни моей никчемной свободы звонили много. Сначала я, подчиняясь многолетнему условному рефлексу, брал трубку. Два раза звонил Паша. Предлагал бросить дурить и выходить на работу. Раз пять — ребята из отдела. Я разговоры не поддерживал, быстренько закруглял. По отношению к ребятам это было совершенно несправедливо: они-то чем виноваты? — но говорить не хотелось… Потом я перестал реагировать на звонки, и они как-то сами собой прекратились. Я даже не заметил, как это произошло.

Но сейчас чертова пластмассовая коробка надрывалась. Она прозвонила уже раз десять, а может, и больше. А у меня дико болела голова, и этот звон представлялся совершенно невыносимым. Казалось, он никогда не кончится… Я вскочил и схватил с пола пивную бутылку. Телефон вдруг умолк. От резкого движения боль вспыхнула с удвоенной силой. Я собрался опять лечь, поставил бутылку на пол и вдруг сообразил, что она полная, тяжелая, с пробкой…

…Тепловатое пиво побежало по сухому горлу. И как-то сразу стало легче. Или, по крайней мере, не так тошно и отвратительно, как было до этого. Я закурил и подумал, что надо тормозить. Обязательно надо тормозить. Иначе можно оказаться в Скворешнике или на Пряжке.

Второй раз телефон зазвонил, когда я аккурат допил пиво и сидел на диване с пустой бутылкой в руке. Оставалось только прицелиться в центр дырчатого диска, как в мишень, и швырнуть. Я был уверен, что попаду… Я усмехнулся, поставил бутылку на пол, встал и подошел к аппарату. Честно сказать, я сам не знаю, зачем я это сделал.

— Але.

— Дмитрий Борисыч, — произнес чей-то голос с интонацией скорее утверждающей, нежели вопросительной. Голос был определенно знакомый, но определить чей я с ходу не мог. — Дмитрий Борисыч, вы меня слышите?

— Да, слышу… кто это?

— Виктор Голубков… помните такого?

— Здорово, Брюнет. Брюнет рассмеялся и сказал:

— Значит, вспомнили.

— Вспомнил, конечно, — ответил я. — Как тебя. Брюнет, забудешь? Ну, говори, что тебе от меня надо.

— Потолковать надо, Борисыч.

— Слушаю.

— Вообще-то… не телефонный разговор. Как бы нам лично встретиться, Борисыч?

— А мне это нужно, Брюнет?

— Возможно, что и нужно.

— А возможно, и нет. Так?

— Борисыч, ты же меня знаешь. Я из-за ерунды звонить бы не стал. Есть серьезный вопрос, желательно встретиться и обсудить.

Да, подумал я, Брюнет из-за ерунды звонить бы не стал. Хрен бы он стал звонить из-за ерунды… не тот человек. И еще я подумал: почему бы и нет? Теперь мне все можно.

— Когда? — спросил я.

— Желательно побыстрей. В идеале — сегодня.

— Ладно. Через час возле «Академической». Устроит?

Я знал, что встреча на улице Брюнета определенно «не устроит». Голубков давно уже достиг того положения, когда на улицах не общаются. Серьезные люди проводят встречи в офисах или кабаках. Ну разве что встреча какая-то совершенно конспиративная…

— Устроит, Брюнет? — спросил я с подначкой.

И он ответил:

— Да.

Ого! Видно, Витю крепко прижало.

У «Академической» было полно народа, как же — майские праздники. Стояла даже небольшая трибунка, на которой куражился какой-то пародист. Он был в огромном парике, в балахоне, и «исполнял» «Мадам Брошкину». Получалось ничего, похоже.

Я устроился на противоположной стороне проспекта Науки, пил пиво из горлышка и ожидал Брюнета… «Но мой поезд ушел», — донеслось из динамиков, и я подумал, что это про меня. Противно стало — край. Я отхлебнул теплого пива и закурил. «Пугачева» под аплодисменты довольной халявным зрелищем публики откланялась и исчезла. Вместо нее вышел клоун-жонглер с красными и зелеными шарами. Пошла музычка из «Шербурских зонтиков», взлетели шары, замелькали.

Появление Брюнета было эффектным. Черный джип-«мерседес» стремительно промчался по Гражданскому, несколько раз вскрикнул сиреной, пересек сплошную осевую и выехал на площадь перед фасадом метро… Ай да Брюнет! С козырей заходит.

Я поднялся с ограждения газона, на котором сидел, и пошел к «мерседесу». Из «мерса» тем временем выбрался молодой, здоровый, в расстегнутом двубортном пиджаке, охранник. Спустя секунду — Брюнет.

Последний раз я видел его в году девяносто шестом, да и то на экране телевизора. Тогда Брюнет был при «бабочке» и сидел метрах в трех от Собчака. Собчака уже — тю-тю! — нету, а Брюнет — вот он. Слегка располнел, но все равно глядит орлом. Хозяин жизни! Что же, интересно, нужно хозяину жизни от мента? А если точнее: от бывшего мента, пребывающего в состоянии запоя…

Брюнет посматривал по сторонам, но меня не видел. Вернее, видел, но не узнавал. Я обогнул толпу, окружившую эстраду с жонглером, и направился к Брюнету. Я был уже совсем рядом, когда охранник обратил на меня внимание и понял каким-то шестым, «охранничьим» чувством, что я не просто так иду, а именно к тому драгоценному телу, которое ему — охраннику — и доверено охранять. Он вперился в меня внимательным взглядом, и я ему, естественно, подмигнул: здорово, мол, брат. Здорово, кореш. Как, понимаешь, жизнь молодая? Как, блин, службу несешь? Бдишь?

Но этот бугай моих дружеских к нему чувств не понял. Он — наоборот — нацелился на меня, на бутылку в правой моей руке, и даже сделал шаг навстречу с неконструктивными и недружественными намерениями. По габаритам он превосходил меня вдвое.

— Брюнет, — позвал я, и Брюнет услышал, повернулся, узнал.

— Борисыч, — сказал он с изрядным удивлением в голосе. Ничего мудреного — я тоже, когда себя в зеркале увидел… ну, в общем, понятно…

Брюнет бросил что-то сквозь зубы своему телохранителю, и тот мгновенно исчез. Неплохо его поднатаскали, хотя толку от этих хранителей тел не особо много. Разве что гопников пугать, а если слово берет товарищ маузер (фигурально, блин, говоря), то уж — извините. Но пугать гопников на улице вполне годится,

— Борисыч, — повторил Брюнет и сделал шаг мне навстречу, протягивая руку.

Он уже справился с удивлением и улыбался… нет, все-таки хорошо ему зубы сделали. Я-то помню, что у него с зубками стало летом девяностого, когда его брали на канале Грибоедова. Но вот — руку тянет, зла не помнит.

— Здорово, Брюнет, — ответил я, переложил бутылку в левую руку и подал правую. — Хорошо выглядишь.

— Мерси… А вот ты, Борисыч, не того… не особо.

— Болею я, Брюнет. А так-то я белый и пушистый. Ты же знаешь.

— Может, сядем в машину? — спросил он, оглядываясь по сторонам.