- Пожалуй. Мне, право же, все равно.

В субботу во второй половине дня я подъезжал к Вутону. Дорожный саквояж лежал на заднем сиденье. Отчасти я, конечно, вынудил ее пригласить меня, но у меня не было выхода. Да и потом, независимо от профессионального интереса, я очень хотел попасть в их поместье. Вы знаете, что Вутон - это великолепный каменный дворец раннего английского ренессанса. Подобно своим собратьям, Лонглиту, Уоллату и Монтекьюту, он был построен во второй половине шестнадцатого века, когда дома знати впервые стали проектироваться с учетом требований комфорта, а не как оборонительный замок, когда молодые Джон Торп и Смитсоны возводили прекрасные постройки по всей стране. Он расположен к югу от Оксфорда возле городка Принсес-Ризборо, от Лондона не так уж и далеко. Я въехал в ворота, когда небо начинало темнеть и наступал ранний зимний вечер.

Я медленно катил по длинной аллее, стараясь охватить взглядом как можно больше вокруг, в особенности прославленный парк с искусно подстриженными растениями. Парк производил ошеломляющее впечатление. Повсюду стояли старые тисовые деревья, садовыми ножницами преображенные во множество комических форм: курица, голубь, бутылка, сапог, кресла, замки, рюмки, фонари, расхристанные старухи; высокие колонны, увенчанные то шаром, то круглым сводом, то шляпкой гриба, а в полутьме зелень казалась черной, переходя в иное - скульптурное, зализанное, темное качество. Одну лужайку занимали колоссальные шахматные фигуры, каждая безукоризненно выстрижена из живого тиса. Я вышел из машины и подошел к ним. Они были в два моих роста и находились в полном комплекте, короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки, расставленные для начала игры.

За следующим поворотом открылся большой серый дом, и перед фасадом правильное пространство, закрытое стеной с идущей поверху балюстрадой и выносными павильонами по углам. В простенках балюстрады стояли каменные обелиски - признак итальянского проникновения в тюдоровскую империю, к подъезду вел пролет каменных ступеней не менее чем в сто футов шириной.

Подъехав, я вздрогнул от неожиданности. Фонтанная чаша посредине двора поддерживалась большой скульптурой Эпштейна. Прекрасная вещь, что и говорить, но полностью дисгармонировавшая с окружением. Поднявшись по лестнице, я оглянулся и увидал на всех прогалинах и лужайках скульптуры в современном стиле. Издалека я распознал Годье Бржезку, Бранкузи, Сен-Годана, Генри Мура и снова Эпштейна.

Молодой швейцар открыл дверь и проводил меня в мою спальню. Ее светлость отдыхает, пояснил он, равно как и остальные гости. Все соберутся через час в вечерних туалетах в большой гостиной.

По долгу службы я постоянно оказываюсь в выходные в разъездах. По пятьдесят раз в году я провожу субботу и воскресенье в разных компаниях, и в результате у меня развилось безошибочное чутье на обстановку. Едва входя в дом, я уже знаю, все ли внутри в порядке или неладно что-то. И в этом доме мне не понравилось. В нем дурно пахло. Слабое, еле уловимое дыхание гнили в воздухе не проходило, пока я нежился в горячей мраморной ванне. Я только надеялся, что сумею избежать неприятных ситуаций до понедельника.

Первая из них поджидала меня через десять минут, хотя и вызвала скорее удивление, чем неловкость. Я натягивал, сидя на кровати, носки, когда отворилась дверь и в комнату проник старый косолапый гном в черном фраке. Он тут дворецкий, пояснил он, его зовут Джелкс, и он хотел бы лично удостовериться, что я не испытываю недостатка ни в чем и чувствую себя комфортно.

Я отвечал утвердительно.

Он сообщил, что приложит со своей стороны все усилия, чтобы визит прошел для меня наилучшим образом. Я поблагодарил. Вместо того чтоб выйти, он потоптался и медоточивым голосом спросил разрешения коснуться несколько деликатной темы. Я разрешил.

В общем-то, это насчет чаевых. Все, что касается чаевых, приводит его в отчаяние.

Да? Почему же?

Ну, если я спрашиваю всерьез, то ему не нравится, что, уезжая, гости полагают необходимым оставить ему на чай. Так происходит всегда, и это унизительно и для него, и для гостя. Более того, он понимает, как чувствует себя гость, вынужденный давать на чай больше, чем он может себе позволить.

Он сделал паузу, и два хитрых глаза впились в мое лицо в ожидании реакции. Я пробормотал, что со мной он может об этом не беспокоиться.

Напротив, ответил он, он попросил бы вообще не давать ему чаевых.

- Ладно, - сказал я. - Не будем сейчас это обсуждать. Когда дойдет до дела, посмотрим.

- Нет-нет, пожалуйста, сэр, - вскричал он. - Я очень прошу!

Я согласился.

Он выразил благодарность и, шаркая подошвами по полу, подошел ближе. Затем склонил голову набок, сцепил руки у груди на манер проповедника и виновато передернул плечами. Он не спускал с меня колючих маленьких глаз, а я сидел в одном носке и гадал, что будет дальше.

Единственное, о чем бы он попросил, сказал он тихо, так тихо, что его голос таял, как музыкальный аккорд, доносящийся из-за закрытых дверей концертного зала, единственное, о чем бы он попросил, - это уделить ему тридцать три и одну треть процента от карточного выигрыша за выходные. Если я проиграю, платить ничего не надо.

Его слова прозвучали так тихо, слитно и неожиданно, что я не успел удивиться.

- Скажите, Джелкс, здесь принято помногу играть в карты?

- Да, сэр, помногу.

- А тридцать три с третью процента не многовато?

- Не думаю, сэр.

- Я вам отдам десять процентов.

- Нет, сэр, на это я никак не могу согласиться.

С терпеливо сдвинутыми бровями он изучал у себя ногти на левой руке.

- Пятнадцать. Идет?

- Тридцать три и одна треть, сэр. Это нормальная ставка. В конце концов, я даже не знаю, хороший ли вы игрок, сэр, и, не переходя на личности, я, стало быть, седлаю для себя лошадь, ни разу не видав, как она скачет.

Вы скажете, разумеется, что нечего мне было, прежде всего, вступать в пререкания с дворецким, и будете абсолютно правы. Но, числя себя либералом, я всегда стараюсь наладить контакт с прислугой. Кроме того, чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что отвергнуть его предложение было бы неспортивно.