Безжалостно отброшенное сокрушающим ударом тело водителя взлетело на воздух и бесстыдно, беспощадно распласталось на асфальте, метрах в десяти от капота красного жигуленка.

Разом, не сговариваясь, вождь и писатель выскочили из машины, пытаясь рассмотреть номер пронесшегося, будто гигантское ядро, лимузина.

— То ли без номера, то ли грязью забрызган, — устало проговорил Станислав Семенович, на мгновенье забыв, что труп — конечно же, труп, такой ударище! — валяется на обочине.

Почти в тоже мгновение пришло к нему и это осознание. Станислав Гагарин бросился к Вадиму, опередив вовсе не торопившегося Сталина, и увидел что водитель лежит навзничь, глядя в грязно-серые облака неподвижными мертвыми глазами.

— Звонить надо! — крикнул писатель, присев возле Вадима и пытаясь угадать пульс на безвольной руке. — «Скорую» сюда, милицию!

Пульс не прощупывался.

— Уже едут, — спокойно проговорил позади Сталин.

Писатель выпрямился и повернулся к вождю.

— Это случайность? — спросил он.

— В мире не бывает случайного, — ответил вождь. — Особенно сейчас, когда мы втянуты с вами в борьбу двух взаимоисключающих сил. Только помните всегда, что Добро непобедимо. Да, на определенном временном или пространственном отрезке Зло может взять верх. Но это его победа только доказывает, понимаешь, диалектичность Добра. Именно поэтому оно побеждает.

— Но этим отрезком может стать вся человеческая жизнь! — воскликнул Станислав Гагарин. — И мне, допустим, до фени постулат о непобедимости добрых сил, если с рождения и до смерти буду окружен силами злыми.

Сталин кивнул. Он достал трубку и принялся уминать в ней табак, доставая его прямо из кармана.

— Зло догматично по самой природе своей, — сказал он. — Оно само не знает для чего существует. В этом и вся закавыка.

Вождь так смешно произнес слово закавыка, что Станислав Семенович непроизвольно улыбнулся.

Но тут вспомнил о трупе и усилием воли строжил себя.

Донеслись звуки милицейской сирены. Автомобиль гаишников несся со стороны Москвы. Машина «скорой помощи» почти одновременно подскочила от Одинцова.

— Капитан Ряховский, — представился молодой широколицый офицер, обращаясь к Сталину, тот показался ему посолиднее. — Что тут стряслось? И позвольте вашу фамилию для протокола…

«А если он спросит у него документы?» — подумал вдруг писатель.

— Нашего водителя сбила неизвестная машина, — обстоятельно и невозмутимо принялся рассказывать Сталин. — Номера мы не заметили, понимаешь. Документы у погибшего… А моя фамилия — Джугашвили.

— Очень хорошо, — раскрыв планшетку, Ряховский стал черкать в блокноте.

Писатель назвал себя. В это время он увидел, что тело Казакова сфотографировали на асфальте, затем уложили на носилки и затолкали их в нутро медицинского Рафика. Парень в белом халате подошел к Ряховскому и протянул несколько книжечек и бумажник.

— Его документы, — сказал он.

«Черт побери! — мысленно вскричал Станислав Гагарин, до него вдруг дошел смысл происходящего. — Ведь в «скорой помощи» сейчас вовсе не Вадим — это монстр, сотворенный моим гостем! И сейчас они сообразят…»

Он встревоженно глянул на Сталина. Вождь еле заметно покачал головой, спокойно, дескать, молодой человек, и опустил глаза, потупил.

Тело Казакова-монстра увезли.

Капитан Ряховский задал еще пару вопросов, пообещал прислать водителя, чтобы помочь незадачливым путникам вернуться домой, поскольку оба не владеют шоферским искусством, и умчался по Минскому шоссе.

Одна за другой вжикали машины. Стоять было неуютно. Принялся накрапывать дождь.

— Отойдем, — сказал Сталин. — Надо подождать немного.

Они пересекли по легкому мостику придорожную канаву и пошли к холодным, не проснувшимся березам.

— Сока-то, видимо, еще нет, — сказал Сталин, погладив маленькой ладонью ствол дерева. — Люблю березы… В них всегда нечто веселое, юное, понимаешь, жизнеутверждающее. Очень русское дерево, молодой человек.

Станислав Гагарин вздохнул. Ему было трудно. Он доподлинно знал, что там, на обочине, валялся вовсе не Вадим, а некое фантастическое существо, так умело могущее быть и давним его другом Казаковым, и бездыханным трупом. Монстра сотворил не менее фантастический вождь и учитель, который, естественно, имеет неземное происхождение, но тем не менее самый что ни на есть подлинный Сталин.

Да, он, писатель Станислав Гагарин, оказался в неестественном положении, когда ему необходимо разрешить психологический парадокс. С одной стороны — величайший тиран всех времен и народов, с благословения которого уничтожены десятки миллионов людей. Эту линию сталинского бытия сочинитель скрупулезно исследовал уже в романе «Мясной Бор», пытаясь и понять вождя, и объяснить эпоху, в которой тот жил, обстоятельства, в которых вождь действовал. Удалось ему объективно раскрыть образ Иосифа Виссарионовича или нет — не писателю Станиславу Гагарину судить, пусть решают читатели «Мясного Бора», хотя литератор изо всех сил старался быть историчным и справедливым.

С другой стороны, писатель понимал: стоит рядом с ним, курит трубку и посмеивается в усы не тот Сталин, о котором он сочинял роман. Этот смоделирован Зодчими Мира и творил на той, искусственной планете, в той Советской России все, что на самом деле вытворял Великий Покойник, прах которого зарыт на задворках ленинского мавзолея.

«Но попав в Третий, потусторонний мир, вождь все понял и покаялся, — подумал писатель. — Если точнее сказать, то уже сам переход в трансцедентальное состояние — другими словами, в сотворенный Зодчими Тот Свет — снимает с личности вину за содеянное.

Да, но разве мне известно, какой он нынче?! — возразил он самому себе. — Как я должен к нему относиться? Кто этот Сталин для меня сейчас?»

Станислав Гагарин отдавал себе отчет в том, что остаточное, реликтовое чувство искренней любви к вождю, воспитанное едва ли не с младенческого возраста обязывает его сохранять в душе некую симпатию к Сталину, хотя это и некое иное существо, лишь сохранявшее облик того, кому поклонялся чуть ли не весь мир.

Даже враги по-своему боготворили, пусть и с отрицательным знаком, маленького в физическом смысле человека, персонифицировавшего собой Высшее Существо, затмившего в людском воображении Зевса и Будду, Христа и Магомета.

При этом писатель не испытывал никакой психологической тяжести от осознания мысли, что вот он рядом, Великий и Мудрый, и до него не только можно дотронуться, но вместе с вождем они участвуют в срыве пока еще загадочной для Гагарина операции «Вторжение». Уже то, что затеяли заварушку именно ломехузы, а про отношение к ним Сталина ему было теперь известно, делало писателя сторонником вождя.

— Здесь неподалеку совхоз «Заречье», — сказал Станислав Семенович. Молчание уже тяготило его, надо было о чем-то разговаривать, чтобы отвлечься от собственных сумбурных мыслей. — Я несколько раз был там во время предвыборной кампании. Хорошие люди там живут… Евгения Павловна, ее дочь Ирина, художник во Дворце Культуры, директор его — Наталья Григорьевна. В библиотеке была у меня встреча с книголюбами. Там заведует Надежда Борисовна…

Так вот, зареченцы рассказывали мне, как 17 марта приехал к ним Гришин, мой соперник, директор Петелинской птицефабрики, ставленник одинцовского госпартаппарата. Вместе с секретарем парткома Гладышевым, получившим указание из горкома, Гришин отправился по цехам и службам, где с пеной у рта доказывал, будто я великорусский националист.

Писатель в тот день и предположить не мог, что Александр Георгиевич Гладышев, партийный функционер самого мелкого масштаба, станет после антикоммунистического переворота главою администрации Одинцовского района.

— А сам он чей националист? — спросил о Гришине Сталин.

— Не знаю… В его программе слова «Россия» не было вообще, хотя мы оба стремились на Российский съезд народных депутатов. Впрочем, и пришли туда, особенно в Москве, те, кто о республике вспомнил лишь на время выборов.