Тот согласно кивнул и посмотрел на руки, схваченные металлическими браслетами.

— Ничего… Головой откроешь. Давай!

Когда через левый десантный люк ломехуз покинул машину, Сталин предупредил спутника:

— Сейчас резко тормозим. Первый транспортер уйдет вперед, а третий врежется в нас. И сразу уходим в сторону. Впереди — опасность.

— Какая? — спросил сочинитель.

— Сейчас увидите, понимаешь… Держитесь!

БТР встал, будто вкопанный. Предупрежденный вождем писатель едва удержался, чтоб не пролететь по инерции вперед, и тут же они ощутили удар в корму. Не успевший затормозить водитель третьей машины врезался в них.

Сталин снова дал полный ход, затем резко вывернул вправо, на проселочную дорогу.

Впереди, куда умчался головной бронетранспортер, грохнул взрыв. Писатель увидел в щель левого борта, как над шоссе взметнулось пламя, послышались автоматные очереди и дудуканье тяжелого пулемета.

— Засада! — крикнул Сталин. — Их ждала засада… Сейчас там будет небольшая, понимаешь, заварушка!

Через пару-тройку километров они ворвались в лесополосу, и здесь вождь остановился, вырубив двигатели машины.

— Можете вылезти, — сказал он, поднимаясь с сиденья. — Подышим свежим воздухом и посмотрим ночной спектакль с фейерверком, понимаешь…

В том месте, где подорвали первый бронетранспортер, а может быть, его подбили из безотказного орудия, разгорался настоящий бой.

— Кто это на них напал? — осведомился писатель.

— Потом разберемся… А пока туда спешит третья, понимаешь, сила.

Вождь показал в ночное небо, по которому перемещались крупные светлячки.

— Что это? — спросил писатель.

— Военные веротолеты, — ответил вождь. — Теперь и тем, и другим — амба.

Из-под грузного брюха винтокрылых машин сорвались и неотвратимо рванулись в сторону шоссе боевые ракеты.

Красные блики появились вдруг на лице вождя, и тогда оно, лишенное от полутьмы и полусвета природных изъянов, казалось писателю вырубленным из красного, живого мрамора.

Костер то терял огненную силу, то вновь возникал, когда Станислав Гагарин шевелил сучья или добавлял новые из той кучи валежника, которую будто некто нарочно сложил у того места, где расположились эти двое.

— Мне очень хотелось быть русским, — печально проговорил Иосиф Виссарионович. — Пожалуй с не меньшей силой я мечтал стать подлинно, понимаешь, нашим, нежели обладать неограниченной властью. Ведь власть товарища Сталина в некоей степени условна. Духовная же власть, которую дает осознание кровной, понимаешь, причастности к великой нации, безгранична. Увы, это воистину так! Иногда я молился Господу Богу… Да-да, молился! Ведь приучен к этому с детства, шесть лет, понимаешь, духовного училища в Гори и Тифлисская семинария — это не шутка… Я просил Бога: сделай так, чтоб однажды утром я проснулся не маленьким грузином с сильным акцентом, слабыми руками и рябым лицом, а былинным русским, понимаешь, богатырем — Ильей Муромцем или на худой конец Алешей Поповичем.

Сталин усмехнулся.

Костер в это время вспыхнул, пламя отразилось в глазах вождя и писателю почудился в них отблеск слез.

«Померещилось», — подумал сочинитель.

— Быть Алешей Поповичем мне больше пристало, это соответствовало бы моему духовному, понимаешь, образованию, — с леткой иронией произнес вождь.

Он вздохнул.

— Теперь я понимаю тщету и ничтожность сих мечтаний. Но тогда, в земной жизни… Теперь мне по-человечески стыдно за того Сталина. И все-таки я его понимаю, опять же по-человечески понимаю…

— Я тоже, — просто сказал писатель. — Хотя, будучи русским, не могу за подобное желание осудить. Скорее наоборот.

Наступило молчание. Потрескивали, сгорая, сучья в костре, ночь была безветренной и теплой. Теперь, когда они проселочными дорогами убрались на бронетранспортере километров за пятнадцать от побоища на шоссе, их окружала безмятежная тишина и покой, в котором, казалось, никогда не будет места происшествиям, подобного тому, которое они только что пережили.

Ночную тишину не нарушало ничто. Лишь иногда доносились к ним звуки, создаваемые движением огромного количества воды. Река мчалась по древнему руслу в Каспийское море, несколько обессиленная тем, что силу ее и мощь отбирали оросительные системы, которые подстерегали знаменитую, воспетую поэтами реку и обворовывали ее. Но могучее величие Терека не избыло. Терек напоминал о себе сильным дыханием, оно будило в Станиславе Гагарине воспоминания детства.

— Я вырос в этих местах, — нарушил он затянувшееся молчание. — В городе Моздоке… Он где-то здесь неподалеку.

— Выше по течению, — отозвался Сталин. — А мне довелось родиться в маленьком Гори, где всегда чувствовал, будто нахожусь в клетке. Мой отец никогда не был горным орлом, которым мог бы гордиться мальчишка. Слабый, безответственный человек… Нет, не то слово…

— Безответный, — подсказал писатель.

— Да-да! — оживился вождь. — Это скорее подходит, более точное выражение. Великий и могучий русский язык! Как мне хотелось овладеть им, понимаешь, в совершенстве… Нет прощения нынешним националистам, запретившим по сути дела этот язык у себя дома! Ведь они обкрадывают собственных, понимаешь, детей, которые довольно скоро спохватятся, когда сообразят, от какого богатства, немыслимого сокровища отказались их отцы. Но будет, увы, неотвратимо поздно.

— Справедливым было бы введение двух государственных языков. Пусть сосуществуют республиканский и русский, — заметил Станислав Гагарин. — Как в Индии, например, или в Малайзии, в той же Финляндии или Бельгии.

— К этому вы неминуемо придете, — уверенно сказал вождь. — Но годы, проведенные нацменами без русского языка, обернутся для низ консервацией невежества, которого и так хватает. Ведь та культура, которая создана в республиках, это всего лишь тонкий, понимаешь, пласт интеллектуальных навыков, образовавшийся за счет конвергенции, проникновения в ихний повседневный быт русской культуры. Именно через нее и только через нее приобщались республики к мировым, понимаешь, общечеловеческим ценностям.

Раздаются голоса, и на Кавказе, и в Средней Азии, что имеет смысл двигаться вперед за счет внедрения в житейский, научный, культурный обиход языка арабского. Но разве не ясно местным, понимаешь, интеллигентам, что подобное, понимаешь, тупиковый путь, ведущий к консервации самого реакционного, самого, понимаешь, средневекового элемента в сознании мусульманских народов. Ислам — серьезный противник. Его консерватизм всегда носит воинствующий характер. Я неплохо знаю эту проблему, сталкивался с нею, когда ведал наркоматом по делам национальностей.

— Надеюсь, что нынешний Президент учитывает особенность сложившейся ситуации, — произнес писатель.

— Ему, как я понимаю, вовсе не чужда проблема мусульманского мира в Российском государстве. Да… Как-то не думалось в те далекие годы, что национальный вопрос окажется таким крепким орешком. Ведь и мы его грызли с разных, понимаешь, сторон. Как-нибудь расскажу вам, как спорили по этому поводу с Владимиром Ильичом. Теперь он признает, что мой план автономизации был тогда единственно верным. Да… Вот об отце моем, Виссарионе Ивановиче, всегда говорили, будто он вовсе не грузин, понимаешь, из села Диди-Лило, а пришлый с севера осетин по фамилии Джугаев. Корень нашей фамилии, действительно, осетинского происхождения. Ну и что? Когда отец работал потом на обувной фабрике Адельханова в Тифлисе, никому и в голову не приходило допытываться, каких он таких, понимаешь, или эдаких корней.

Сталин обиженно засопел и принялся обломком прутика вычищать трубку.