— Правда…

— Да зачем? Какой прок только глаза пялить?

— А что ж еще? Разве я на другое способен, не видишь, что ли? Только смотреть и могу. И что тут такого? Я никому не мешаю… — он пожимает плечами.

— А если заметят? — не отступается пастух.

— Замечали… В «Волге» они были… «Я тебе башку проломлю», — грозился. А не проломил… Сперва вскидываются, грозятся, потом остывают. Да не только инвалиды подсматривают, и здоровые тоже, бывает… Смотрят, иногда вспугивают, а мы — только глядим… Никого не вспугиваем, не угрожаем…

Инвалид умолкает на миг, потом подымает руку и указывает пальцем на амфору:

— Да она битая! — восклицает он и, повернув свою коляску, подъезжает ближе, чтобы получше разглядеть, отбрасывает в сторону ком земли и открывает на месте отломанной ручки небольшую свежую дыру.

Все толпятся вокруг, а пастух даже просовывает в дыру руку.

— Это трактористы — монтировками тыкали, проверяли, есть в ней что или пустая, они и раскокали! — находит разгадку пастух. — А вон и черепок! — он показывает на отбитый от амфоры кусок в горке рыхлой земли.

Больше всех ошеломлен этим открытием Иван.

— Что же получается? Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки… — Он миг-другой морщит лоб, потом вдруг находит решение: — Ну и что особенного, архитектору в ней небось не масло держать… Она ему для уголка в народном стиле…

— Разве вы ее не для музея? — исподлобья бросает на него взгляд пастух, но Иван притворяется, будто не слышит.

— Давайте, братцы! — он берется за лопату.

— Да ведь она битая! — инвалид опять показывает на дыру, но никто не удостаивает его вниманием, Иван орудует киркой, Гоче лопатой, а пастух, заложив герлыгу на плечи и обеими руками повиснув на ней, пристально следит, не покажется ли что внутри амфоры. Козы уже подобрались к винограднику, но он и не замечает:

— Значит, глядишь… А потом что? — обращается Гоче к инвалиду, вытирая проступивший на лбу пот.

— Что потом? Потом — назад в интернат, и рассказываю там нашим. Они меня укрывают от переклички, а я, как вернусь, им рассказываю.

— А если ничего не увидал?

— Тогда выдумываю. Думаешь, между тем, что увидел и что выдумал, большая разница? Постой-ка! — инвалид вслушивается и застывает неподвижно, держа руку на рычаге коляски.

— Мотоцикл! Марка «Балкан»! — негромко сообщает он и резким толчком направляет коляску вверх по взгорку. Забравшись на вершину, он тут же съезжает на прежнее место. — Не парочка… Один он!

— Ну хорошо, а что ты им плетешь там, в интернате? — интересуется Гоче. — И почему между тем, что увидел и тем, что выдумал, нету разницы?

— А вот так — нету. Одни начинают с оплеух, а уж потом… Другие наоборот. Смотря какая машина…

— Во загнул! — Иван отрывается от работы. — При чем тут машина?

— Потому что по машине и хозяин! — убежденно произносит инвалид. — В больших машинах чаще начинают с мордобоя. Один тут просто засыпал ее оплеухами: р-раз — по левой скуле, р-раз, по правой. Застал ее вроде с кем-то. И теперь ее, значит, за это к ответу. Не закричи я, он бы ее зашиб. В кино, вишь, с кем-то ходила. А сам ведь и не муж ей вовсе. Малолитражки — они посмирнее. Но на прошлой неделе один «Запорожец» тут такое наворотил! — Инвалид внезапно оживляется, однако вынужден прервать свой рассказ, потому что из-за взгорка выскакивает мотоцикл «Балкан» и, выпустив очередь, останавливается как вкопанный. Мотоциклист слезает с седла и направляется к ним, заинтригованный тем, что вокруг глиняного сосуда толпится народ. На нем выгоревшая от долгой службы куртка и черная фетровая шляпа, через плечо висит на ремне плетеная корзинка.

— Что происходит? — решительно приближается он, впившись взглядом в амфору.

— Да вот, посудину тут одну выкапываем! — Иван разглядывает его, пытаясь понять, что за человек и что у него такое в затянутой куском белой материи корзине. — А ты по какому делу? Уж не кизил ли собираешь?

— Нет, — скупо отвечает мотоциклист. В ту же секунду раздается жужжание, а материя на корзинке слегка шевелится.

— Это что? — настораживается Гоче.

— Ничего, ничего, — мотоциклист прикрывает корзину сначала одной рукой, потом другой.

— Как это ничего? Ничего жужжать не будет! — настаивает Гоче, делая шаг к таинственной корзине.

— Жуки у меня там! Они не просто жужжат, а гудят. — Мотоциклист считает, себя вынужденным приподнять краешек материи. Инвалид привстает в своей коляске. И тоже, удостоверяется, что в корзине жуки.

— На кой они тебе? — дивится Иван и снова заглядывает в корзину, желая лишний раз убедиться, что не ошибся.

— На продажу… Если подвязать к лапке нитку и отпустить, они гудят громче истребителя…

Не прерывая рассказа, охотник на жуков достает из корзинки одного жука, завязывает ему лапки и подбрасывает в воздух, однако насекомое, не взлетев, повисает на нитке.

— Под вечер они не могут, зато днем, в жару, еще как кружат! Точно бурав! — он делает рукой вращательное движение и повторяет: — Точно бурав!

— Это, случайно, не колорадские, а? — Гоче опять нагибается к корзинке, чтобы получше разглядеть.

— Да ты что? Колорадские — они в полосочку. Нет, ты погляди, погляди, какие молодцы! — вынув следующего жука, охотник показывает его совсем вблизи.

— Сколько же ты в день продаешь?

— Штук сто. А то и двести. Езжу из села в село. Деревянные игрушки ничуть их не лучшее. Пять левов за какой-то несчастный пистолетик! Ребенок разок возьмет в руки и бросит… А тут — живое! И всего десять стотинок штука. А жужжит, как истребитель… Ребятишкам нравится. А вообще-то я в кооперативе рогожи плету для парников…

— Сейчас без десяти семь! — Гоче показывает Ивану на свои часы. — В полдевятого я должен быть в гараже.

— Ну-ка, навалимся все вместе. Давай, товарищ истребитель! — Иван засучивает рукава.

— Мерабаджиев моя фамилия, — представляется мотоциклист и берется за горло амфоры, но, спохватившись, опускает корзинку наземь, чтоб не мешала. По команде Ивана все берутся за высокую амфору, которая сначала медленно, а потом вдруг разом сдвигается с места и наклоняется вбок.

— Слышьте, если внутри чего есть, делим на всех! — заявляет пастух.

— Делим, делим, — шутливым тоном бросает Иван.

Пока все заняты амфорой, инвалид дотягивается до герлыги и ловким движением поддевает край материи, которой затянута корзина, а потом незаметно водворяет герлыгу на прежнее место. Из корзины с громким гулом вылетает жук. За ним второй, третий. Мерабаджиев поспешно оборачивается, затыкает отверстие рукой, кидается вдогонку за вылетевшими жуками, но другие жуки тоже вырываются на волю, и он бежит назад, выхватывает из кармана платок, затыкает отверстие и вновь кидается вдогонку за беглецами.

Инвалид, вне себя от радости, заливается хохотом. В эту минуту охотник на жуков возвращается.

— Кто проделал дыру? — показывает он на корзинку. — Ты? Чертова обезьяна! — Он замахивается, готовый обрушить на инвалида удар, но не обрушивает, потому что тот бесстрашно смотрит на него и не отстраняется.

— Зачем тебе такая уйма жуков? — неожиданно спрашивает он.

— Я ж объяснял, сукин ты сын! Продаю их!

— Ну хорош… С каланчу вымахал, а с букашками-таракашками возишься! — вмешивается Иван, раздосадованный тем, что бригада у него распалась.

— А что делать? — оправдывается Мерабаджиев, помогая вытаскивать амфору. — Жена спит и видит машину купить… «Завербуйся, говорит, в Ливию, на машину заработаешь. Во всем селе, почитай, одни мы безмашинные». А мне неохота в Ливню… Жару не переношу… Аппетита от нее лишаюсь… Некоторые оттуда с больным сердцем вернулись. Да и на кой мне это надо: она — при машине, а я таблетки от сердца глотай… «Куплю, говорю ей, тебе машину безо всякой без Ливии… В продавцы устроюсь или же поросят для «Родопы» возьмусь откармливать, но уж на «жигуленка» соберу».

— Она, баба твоя, для того тебя в Ливию спроваживает, чтоб дух перевести, — пытается Гоче поддеть Мерабаджиева, но тот спокойно отражает атаку.