Они шли по Моховой, мимо старого здания университета, в университетском саду, расположился книжный базар и толпились студенты. Потом через Арбатскую площадь и дальше по Арбату. У высотного здания Министерства иностранных дел, как всегда, было ветрено. У выхода из Смоленского метро цветочницы с негородскими красными лицами предлагали цветы. Алексей купил Тасе тюльпанов и нарциссов - весенних цветов.

"Я понял, - размышлял Алексей, - бог дал ей самое дорогое - простоту. Как она ходит, говорит, смеется... Нельзя быть лучше".

Тася подняла глаза на него:

- Что?

- Любуюсь тобой, нельзя быть лучше... Только почему ты не можешь мне "ты" говорить?

- Еще не могу, - улыбнулась Тася.

- Скорее бы, - сказал Алексей.

Они свернули с Садовой, посидели в скверике, где гуляли породистые собаки. Потом еще побродили по арбатским переулкам, которых Тася не знала, а Алексей знал и любил.

Прошел мимо них человек со скрипкой и запомнился. Остановилась посреди дороги машина, у которой кончился бензин, и они остановились посмотреть. Прошли женщины с кошелками, донесся обрывок фразы: "...Взяла еще три калориечки по рублю..." - и женщинам Тася посмотрела вслед. Была во всем та неповторимость обыденного, которая присуща первым дням любви и запоминается навсегда.

"Пришел Махмутка-перепутка на мостик и увидел, что в речке плавают утки..."

6

Алексей и Лена выросли в дружной и трудовой семье. У отца была профессия будничная и неблагодарная. Он был инженер-строитель, уходил на работу в семь часов утра, возвращался бог весть когда. Он никогда никого не ругал, понимал любые людские слабости, для него мир был населен хорошими людьми.

Отец ходил в синем бостоновом костюме, который блестел на заду и на локтях, любил поспать, потому что никогда не высыпался. Любил играть в карты, читать газету, слушать радио, любил летом поудить рыбу и поспать на берегу под кустом, чтобы, проснувшись, подмигнуть и улыбнуться своим суровым детям, которые не понимали, как можно жить такой неинтересной жизнью, и осуждали отца.

Алексею и Лене профессия отца, его работа, его большой потертый портфель, набитый сметами, расчетными справочниками и тонкими брошюрами об опыте передовиков-каменщиков и штукатуров, не нравились. Но, сами того не сознавая, они учились у него отношению к труду.

Мать преподавала в школе. Когда-то, в первые годы после революции, она работала с беспризорниками. То были для нее неповторимые и прекрасные годы. Годы ее молодости и молодости республики. Беспризорники, бездомные горемыки, вшивые и голодные, на ее глазах, с ее помощью, какой бы малой она ни была, становились людьми. Спустя десятилетие она встречала рабочих, инженеров, директоров, которым когда-то протягивала жестяные миски с пшенной кашей и учила грамоте.

Потом она работала в Наркомпросе, потом была директором школы, а потом пошла учиться - стали требовать диплом, которого у нее не было, - и окончила педагогический институт, когда ее собственные дети уже раздумывали над тем, в какой институт им поступать.

Когда Вера Алексеевна приходила домой, ей надо было готовиться к экзаменам, проверять тетради или немедленно уходить на совещание.

- За детей я все равно спокойна, - говорила она, - им не с чего становиться плохими. - И закуривала папиросу.

Когда настала война, семья разделилась. Отца проводили на фронт. Помолодевший в военной форме, он улыбался своим взрослым детям до последней секунды прощания. И они на долгие годы запомнили его напряженное, застывшее, улыбающееся лицо. Отчаяние пронизало их, когда отец уходил, чуть сгорбившись, и обернулся и в последний раз посмотрел на них. Уже было поздно, они уже не могли выразить ему, как они его любили. Как они всегда были невнимательны к отцу, не жалели, не ценили! Поздно, он скрылся в толпе, затерялся среди других таких же отцов, уходивших на фронт в первые дни войны. Теперь оставалось только ждать. Согнутая спина, застывшая улыбка на добром лице...

Вера Алексеевна уехала из Москвы в эвакуацию с детским интернатом, тетю Надю Алексей забрал к себе на завод. В квартире жила одна Лена - она училась в медицинском институте. И остался московский адрес, старый синий помятый почтовый ящик на дверях.

Прошла война, и семья Изотовых опять собралась вместе. Вернулся отец, снял погоны майора инженерных войск, пошел в свое строительное управление, оттуда - на стройку.

Вера Алексеевна опять стала преподавать историю СССР, курила и нервничала по пустякам.

Теперь в редкие свободные вечера Алексей не убегал, а садился с отцом на диван и слушал: о сдаче объекта - жилого дома, о мошенничестве кладовщицы, о неувязках штатного расписания. Отец, как всегда, никого не винил, никого не ругал, но он словно жаловался своему взрослому, умному сыну на бесконечные неприятности, потому что строить в те годы было трудно.

- Папочка, только не попади под суд, - говорила Лена, услышав об очередной неприятности отца.

- Не попади, - усмехался отец, и его голубые глаза за стеклами роговых очков смотрели весело и добродушно. - Попробуй не попади.

Казалось, все его усилия сводились к тому, чтобы что-то, все-таки выстроить и не попасть под суд.

Последнее время у Кондратия Ильича появилось увлечение. Старого москвича, безумно занятого человека вдруг потянуло прочь из города, к природе. Теперь в субботу и воскресенье он ездил на дачу к приятелю и там, на отведенном ему клочке земли, разводил тюльпаны, ирисы, георгины. Он немного даже стыдился своего увлечения и говорил: "Поеду поработаю стариком садовником".

Вера Алексеевна слушала эти слова с насмешливой улыбкой, она была городской человек и не понимала стремлений мужа, а если Вера Алексеевна не понимала, то она и не одобряла. А если она не одобряла, то выражала это резко и прямо.

- Все от лени, - говорила Вера Алексеевна.

Ликвидация безграмотности в стране волновала в свое время Веру Алексеевну куда больше, чем здоровье мужа. О своем она вообще никогда не думала. "А, - говорила она, - болеть будем потом. Сейчас надо дело делать". Она была воспитана эпохой, ни одна заметка в газете не ускользала от ее внимания, но она многое не знала, например о своей дочери, которую очень любила.

"Человек красив тогда, когда красива его душа", - повторяла часто Вера Алексеевна. Поэтому, вероятно, ее дети ходили до школы в страшенных одеяниях. У Лены было бесформенное красное платье, у Алексея - фланелевый лилово-коричневый костюмчик. Вера Алексеевна покупала на свободные деньги книги, чтобы отсылать их во вновь организующуюся подшефную библиотеку одной подмосковной деревни. "Тебе, - с укоризной говорила тетка, библиотека подшефная, а дети не подшефные", - и шила Алешеньке суконный костюмчик из своего старого платья, а Лену украшала воротничками и манжетами. Уютные, хорошо обставленные квартиры нравились Вере Алексеевне, но она разводила руками: откуда люди берут время и деньги? В этой семье могли десять лет ворчать и сердиться из-за сломанного дивана или колченогого стола, но не было никого, кто починил бы их. Никто не мог купить люстру, никто не мог повесить шторы на окна. Зато всегда находилось место для того, кто нуждался в ночлеге. Эти так называемые ночевальщики постоянно наводняли квартиру Изотовых. С ночевальщиками доходило до анекдота. Однажды был обнаружен совершенно незнакомый человек. Кто-то его прислал, Вера Алексеевна не поняла кто, из деликатности постеснялась уточнить. Явился он поздно вечером, его накормили супом и тушеным мясом, уложили спать на старом диване, он все порывался рассказать про какую-то стерву Люсю, а наутро тетя дозналась, что никто его не знает и он никого не знает. Все-таки его пожалели, не прогнали, он беззаботно прожил еще три дня и уехал к себе в Самарканд, очень довольный московским гостеприимством.

Так существовала семья. Старенькая тетя Надя с утра до ночи ходила открывать и закрывать двери, варила борщ и громко вздыхала, видя, как все торопятся поскорее уйти, убежать по нескончаемым делам, подгоняемые невидимой силой - собственным беспокойством.