Петр Петрович Семенов демобилизовался сразу же, как только закончилась война. Майор саперных войск, до войны он работал главным инженером сахарного завода в небольшом южном городке. Жена его — военврач — погибла почти в самом начале войны. Мать осталась с двумя внуками в захваченном немцами городке, он долго ничего о них не знал и только в сорок четвертом получил от них известие.

Мать писала, как трудно им живется теперь, когда всего нехватки. Город разрушен начисто. Она с внуками устроилась в бывшей водоразборной будке, которая как-то уцелела и стоит на своем месте у сквера на углу. Это, считается, им здорово повезло. Другие и вовсе ничего не имеют, живут в подвалах или наспех сбитых сараюшках. И в будке даже печка есть, подремонтировать, так и топить можно.

Семенов хорошо помнил тополевый сквер напротив того дома, где он родился и вырос. И водоразборную будку, куда он мальчишкой много лет бегал за водой. Два ведра назывались дружкой и стоили копейку. Эту копейку надо было бросить в щель у окошка. Там сквозь мутное стекло выглядывало большое желтоватое старушечье лицо. Вот и все, что сохранила память. Как только после института Семенов получил назначение на завод, старый дом продали, и вся семья переселилась в новый район, поближе к заводу.

Приехав в городок, Петр Петрович сразу отыскал водоразборную будку. Это было нетрудно, потому что кругом были обгоревшие развалины, а от сквера остались одни только пни да несколько кустов акации.

Поздно вечером, уложив детей, мать вышла на крылечко и тяжело опустилась рядом с сыном на ступеньку. Была она женщина простая, малограмотная, девчонкой еще пришла из деревни и поступила работать в сырьевой цех сахарного завода. И очень скоро вышла замуж за механика. Это сразу возвысило ее и укрепило ее положение. Все увидели, какая она хорошая хозяйка в своем доме, какая рассудительная и властная. Муж любил ее и гордился такой женой. Она родила троих сыновей. Из них теперь остался в живых один, самый старший, Петр.

Крылечко низенькое, и даже не крылечко, а просто два плоских камня, положенных один на другой. Семенов сидел на нижнем, мать — на верхнем, за его плечом. Оба долго молчали, словно ожидая какого-то толчка, без которого они не могли приступить к тому разговору о предстоящем устройстве жизни, к которому долго готовились. Он знал, Что у матери все уже продумано, как ему дальше все устроить, чтобы и ему, и детям было хорошо.

Вся ее жизнь прошла в неустанных заботах о семейном благополучии, и все в доме были убеждены, что она одна хорошо знает, в чем это благополучие состоит. Но в самом-то деле ничего она не знала заранее, а просто лучше всех умела подчиниться обстоятельствам, приноровиться ко всем поворотам бушующей жизни. И пока другие только еще начинали замечать эти изменения, она уже знала, что они несут ее семье — хорошее или плохое — и что надо сделать, чтобы, по возможности, восторжествовало только хорошее.

Все в доме к этому привыкли, и даже сейчас, пройдя через войну, где Семенов должен был сам все решать и приказывать, он ожидал материнского слова для определения его дальнейшей мирной жизни.

Он сидел и ждал, привыкая к спокойствию и тишине. Из распахнутой двери веяло жилым теплом, слышалось тихое дыхание спящих детей — Юрия и Леночки, и все это милое, домашнее все еще казалось ему ненастоящим, непрочным, как во сне.

И вдруг там, в теплой сонной тишине дома, что-то звонко треснуло, раскатилось и затихло. И, прежде чем Семенов догадался, что это такое, снова—тот же звонкий, раскатистый треск.

— Сверчок? — спросил он, не доверяя своему слуху.

Мать положила руку на его плечо.

— Живет домашняя душа. Слышишь, как заливается. А ты не бойся, говори громко, он у нас бесстрашный. Сначала-то как стрелять начнут, так он и примолкнет. А потом привык: земля дрожала от взрывов, а он хоть бы что. Поет. Ну и нам веселее.

Зашлепали босые ноги по деревянному полу. Леночка. Припав к бабушкиному уху, горячо что-то зашептала.

— Ну, и чего же ты? — спросила старуха. — Отца-то чего же стесняться? Беги.

Спрыгнув со ступеньки, Леночка скрылась в кустах за углом.

— Родители воюют, а дети бедуют, — проговорила мать и посоветовала: — Ты их исподволь приласкивай. Не вдруг. Под немцами живя, всего насмотрелись. Эта отрава горькая не скоро из них выйдет. Детства они не видали. Расстреляли его, растоптали фашисты проклятые. Ты этих зверей издали видел, а нам с ними довелось в одной поре жить.

Вернулась Леночка. Хотела проскользнуть мимо отца, но он перехватил ее, и, когда он осторожно прижимал ее, тоненькую, теплую, беззащитную, у него дрожали руки и все в нем дрожало.

— Вот бабушка говорит, что ты меня стесняешься. Это отчего же?

— Ты мужчина, — тихонько ответила девочка.

— Ну и бесстыдница, — сказала бабушка. — Это папа тебе, а не мужчина.

— Все равно он — мужчина.

— Разговорилась к ночи. Отправляйся-ка в постель.

Наверное, это и стало тем толчком, которого оба они ждали, и когда Леночка ушла, мать прямо сказала:

— Вот видишь, жениться тебе придется.

— Не думал я еще про это.

— А ты подумай, — строго приказала мать и замолчала, словно для того, чтобы не мешать сыну как следует обдумать самый важный, значительный шаг его новой жизни.

Но думать сейчас ни о чем таком он еще не мог: сначала надо устроиться на работу, найти жилье, чтобы у детей было все, что им надо, и чтобы успокоить материнское сердце и дать отдых ее не знающим покоя рукам. Об этом он начал думать давно, еще когда только получил первое письмо от матери.

Поглаживая ее сухую руку, которую она положила на его плечо, он только и подумал, что мать права, жениться ему надо, хотя бы для детей. Ему одному их не поднять, а мать стара и сама нуждается в присмотре.

Над землей просторно раскинулась темная южная ночь с большими яркими звездами и непривычной тишиной. В сквере, как и по всему городу, были вырублены почти все деревья, но вокруг каждого пня и из каждого изуродованного ствола густо и сильно пошла масса зеленых побегов, усыпанных клейкими листочками.

Еще днем, проходя по развалинам города, Семенов заметил, как много поднялось яркой густой зелени, той самой, которую никто не сеет и даже стараются уничтожить и зовут сорняками. Крапива, чертополох, лопухи лезли из-под каждого камня, из каждой щели, везде расстилались подорожники и желтели глазки ромашек.

И все это живое, зеленое шло в наступление могучим фронтом, яростно уничтожая тлен войны. И сейчас в тишине Семенову казалось, будто он слышит, как растут, продираясь сквозь все преграды, хрупкие и несокрушимые в своем живом стремлении зеленые стебли.

Откуда-то из недальних полей, от реки шла ночная прохлада, а из будки по-прежнему сочилось домашнее тепло, слышались дыхание детей и раскатистый треск неунывающего сверчка. «Домашняя душа» — сказала мать.

Она пригорюнилась и завздыхала за сыновьей широкой спиной:

— О-хо-хо… Девки без женихов, бабы без мужей — горе-гореванье в одиночестве. Вот какая нам от войны морока!.. А ты держись. Привыкай к настоящей жизни. Отдышись. Оглядись. Бабам нечего терять, а девки нынче потерь не боятся. Вот у них и пошла такая отчаянность на мужиков. И не виноваты они ни в чем, вот на столько нет никакой ихней вины! Сколько на их долю тяжелого да горького пришлось — этого никакими словами не скажешь. И война на бабьих плечах, и беда. Мужикам тяжело, а бабе вдвое. Да если бы не бабы, нашим мужикам никак бы и не выдержать. Ты только гляди, девку не бери. Ты присмотри женщину самостоятельную, хорошо бы одинокую, чтобы детям обиды не было.

Так она говорила долго и неторопливо, и было видно, что все это хорошо ею продумано за долгие бессонные ночи. Она только одного хотела — научить сына, как ему теперь надо жить, и в то же время она знала, что сын хотя и сделает все по-своему, но никогда не сделает ей наперекор.