— Значит, сегодня я успею допросить их?

— Да наших-то как не успеть, в. в. Только вот Государевича-то как? Он, ведь, неблизко отсюда, да и не той волости, хоть нашего же приказу.

— За этим я уж послал. Это Лютиков так прозывается?

— Так точно, в. в. Вот вы догадались: знаете наши порядки. Удивительное это дело… как это у нас повелось? Видно, как-нибудь начальство надавало эти фамилии. Ей-Богу, в. в., иной мужик у нас и родится и умрет, а не знает своей настоящей фамилии… по писаному-то. Вот нас… не одна деревня Негодявы пишемся; Иванов Федоровых Негодяевых трое в нашей деревне: а много промеж себя зовем Журич — это значит, у его отца прозвище было Жура, иного Палкич, иного опять Дунич — это значит, мать у него Авдотья была, а попросту — Дунька.

— А вот по этому случаю ты и растолкуй сотскому, кого нужно позвать, а я, пожалуй, перепутаю: знаешь ведь, кого нужно?

— Как же, в. в., при мне ведь Михайло Сенотосович дознание-то делал.

Из объяснения Виктора Ивановича с сотским я узнал, что Матвей Негодяев, по случаю кражи у него, получил прозвание Матюги Холощеного.

— Так вот ты за этими, что сказал тебе Виктор Иванович, сейчас же пошли десятского, а сам побудь здесь… там подожди, — сказал я сотскому.

— Слушаюсь, в. в.

Сотский вышел.

— Теперь, Виктор Иванович, сделай-ка реестрик — кого надобно вызвать на завтрашний день: фамилии, по-писаному, я подчеркнул в акте дознания карандашом: вот бумага и чернила.

Пока Виктор Иванович делал выписку, я распорядился об ужине.

Выписка готова. Явился сотский.

— Вот по этому реестру всех вызови завтра утром рано, да чтобы для повального обыска[9] о подсудимых было человек десятка два из соседей… знаешь каких?

— Знаю, в. в. не впервой при следствах-то бывать! Чтобы не было родни, штрафованных, да малолетков.

— Да. Да чтобы наполовину было мужиков, да наполовину баб.

— Слушаюсь, в. в.

Сотский вышел.

— Вот, в. в., — заметил Виктор Иванович, — угостите же вы баб-то наших.

— А что?

— Да, извините, в. в., у нас до того на повальных обысках все одних мужиков допрашивали.

— А чем же бабы, особенно о бабе, не свидетели?

— Это так, в. в. Да и о мужике баба все лучше знает мужика. А опять, в. в., ведь мужик скорее бабы душой попрет. Это верно, в. в.; а только что прежде-то этого у нас не водилось.

— Ну, пусть с этой поры будет.

— А, извините, в. в., это вы ловкую штуку придумали: ей-Богу, мужики того не скажут!

— Вот, увидим. А ты садись-ка, так гость будешь.

— Покорнейше благодарю, в. в.

— Скажи пожалуйста, — вам ведь ближе знать: — что это за люди, которых Негодяев обвиняет? Хоть Лютиков?

— И, в. в! Да ведь это золотые руки! Широко надо искать такого плотника… Кому поденщины платят полтину, а ему три четвертака, восемь гривен, а не то и весь рубль отдай!

— Так что же он?..

— А слухи худые. Да, видно, сами увидите, в. в.

— Ну, а другой… Иван Негодяев?

— Этот, в. в., парень еще молодой… из прожиточного дому… и глупостей за ним никаких не слыхать было… а, при том, кто его знает? Чужая душа — потемки.

— Ну, а Ирина?

— Да как вам сказать об Ирине, в. в. Ведь и за ней больших-то глупостей не слыхать. Изволите видеть, еще в девках связалась она с этим Лютиковым; родители ее люди — прожиточные… ну, а выдали ее по этой причине в бедный дом… ну, и приданым обделили. Вот в новой-то семье и не красно житье стало: раз недостатки, а другой раз — и укорят; иной раз и не доест — не допьет; ну, и тычок лишний достанется… Да все-таки пойдет ли, в. в., баба в ночную пору в чужую клеть ломиться! Разве Лютиков как подвел?.. Да опять тот сам лучше ее все норы в матюгином-то доме знает: сам рубил, так… да и животы-то матюгины тоже. — Бог их разберет!..

— Ну да как, по крайней мере, в народе-то говорят?

— Да всяко врут, в. в., и толку не дам; а все больше на этих на троих ляпают. Да вот и сами увидите, в. в.

— А сам-то Матвей Негодяев — что за человек?

— Этот, в. в., мужик просужий[10]: эдаких и по волости-то не много сыщешь. Обидели сердечного!.. Да вот и он! Легок на помине.

В комнату вошел крестьянин лет под пятьдесят. Как водится, помолился на иконы и раскланялся.

— Ты Матвей Негодяев?

— Я, я, в. б., — проговорил, задыхаясь и близко подходя ко мне, Негодяев. — …Учул про ваше бл., так прибежал.

— Да что ты, дядя Матвей, заметил ему Виктор Ивановичу, — к рылу-то его выс-ия лезешь! Ведь он не глухой.

Матвей немного отодвинулся.

— Это тебя обокрали? — спросил я.

— Меня, меня… Охолостили, в. в., — отвечал он жалобным голосом.

— Да как же это?

— Да как? Известно как! Взяли, да и…

— Ну, да мы начнем по порядку: вот я тебе прочитаю, что написал становой в дознании…

— Вычитай, вычитай, в. б.

Я прочитал. Оказалось, что Матвей Негодяев заподозрел Лютикова потому, что тот строил его дом: след. знает все ходы, по всей вероятности, имеет коловорот, которым просверлена дверь в клеть, и при том он и раньше слыл вором; Ивана Негодяева — потому, что этот в тот вечер, когда Матвей Негодяев уезжал с женой куда-то на свадьбу на несколько дней, приходил к нему, опять, вероятно, с тем, чтобы удостовериться, что его не будет дома, и наконец Ирину Негодяеву — потому, что она имела любовную связь с Лютиковым.

— Кроме этого, ты не можешь ли представить еще каких-нибудь улик?

— Да что еще больше, в. б.? Окромя их некому! Вы, в. б., понажмите-ко их хорошенько. — Последние слова Негодяев проговорил, опять близко подойдя ко мне и тихо, чуть не шепотом. — Особливо Ириху-ту… — прибавил он.

— Отчего же это особливо Ириху?

— А вот что, в. б., — отвечал Матвей все тихим голосом: — этта, как становой-от, Михайло-то Сенотосович, напéрво приезжал по моей потеряхе, так как поезжал, так говорил мне: «Ну, брат, дядя Матвей, не сыскать, говорит, твоей потеряхи, коли ты боле того не докажешь. Жаль, говорит, мне тебя! Ты, говорит, вот что: ты, говорит, к Ирихе-то присуседься: она, говорит, о своем-то дружке не проляпает ли, говорит, чего. А что, говорит, выпытаешь у ее, так то и скажи, говорит, следователю, как он наедет… Это, говорит, я тебе любя говорю. Да, говорит, коли следователь… ваше-то благородие… не такой же дурак, — это становой-то говорит, — как ты, так он и сам тебя про это поспрошает».

— Ну так ты что же?

— А вот я, в. б., — отвечал Матвей все тем шепотом, — и стал я этта ей, Ирихе-то, копаться: попроведай, говорю. Она говорит: ладно, дядюшка Матвей, да мне, говорит, нечем подняться. Он, говорит, Государевич-от, это в Вакомине ноне, и ведь без вина, говорит, не шибко к нему подползешь. — Вот я говорю ей: на, говорю. А сам и подал ей четвертак… она и сама не попрется… еще в ту пору прилучились у меня все пятаки серебры, так я и подал ей пять пятаков. Ладно, она говорит, сбегаю. Вот хорошо; сбегала она это и ляпает: Государевича, говорит, это дело, да Ваньки Долговязого (Ивана Негодяева), а животов своих, говорит, дядюшка Матвей, видно, и не ищи: в Чушевицах, говорит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича.

— Ну что же еще она сказала?

— Ничего больше, в. б., не сказала.

— Ну, и ты проведывал про Ольку Приспича да про Ваньку Оленича?

— А вот уж и не проведывал, в. б.

— Так как же?

— А видно уж так, в. б.; видно уж вправду Михайло Сентосович смеялся; говорит, коли ты такой же дурак, как следователь… Ваше благородие, так…

— Ой ты, Омеля! — вмешался Виктор Иванович. — Разве так тебе становой говорил? Он сказал «не такой дурак».

— Не прогневайтесь, в. б., — поправился Матвей, — я это только с глупа речи переставил… смешался.

— Ну, да не в том дело. Ты больше ничего не можешь сказать? — спросил я Матвея Негодяева.

— Да видно все… Эка паре, Виктор Иванович, — обратился Матвей к депутату, — ведь не по скусу это я изладил… об Ольке-то, да Ваньке не проведал? Эка ты втора какая! — При последних словах Матвей почесал в затылке. — Да не проведаешь ли ты сам, в. б.? — прибавил он.