— Ну, так как бы мне хоть до подлекаря-то доползти?

— А выйди, говорит, на улицу, да спроси Степана Николаевича, так тебе всякий укажет.

Вот, хорошо! Поели мы с Федькой всухомятку; я оболокся и пополз. А сам Федьке говорю: «Смотри, говорю: неравно Петр Игнатьевич с некрутами наедет, так ты тут будь».

— «Ладно, говорит Федька: знаю ведь я». — Вот, выбрел я на улицу; попошел немного; гляжу: и вперед — улица, и взад — улица и направо — улица, и налево — улица: во все четыре стороны улицы! Стою я — и дивуюсь: куда идти! А сам все думаю: не обманывает ли Гаврило? Быват, ему наш-от лекарь не люб, так он к своему приятелю не натакивает ли? Думаю я это, а вдруг Митрей и идет.

— Здорово, — говорит, — знакомый!

— Здравствуй, друг, — говорю я; — только ты как меня знаешь-то?

— А как? Мой отец тебе приятель был.

Я и догадался.

— Да не солдат ли он был? — говорю. — До того к нам из городу солдат наезжал, так все у меня приставал.

— Солдат и есть.

— А не Митреем ли его звали?

— А тебя-то как звать?

— А тоже Митреем.

— А отец-от у тебя, Митреюшко, умер, поди? Давненько уж он перестал к нам ездить; а до того на году-то неодинова побывает.

— Умер и так.

— Так! А вот что, Митреюшко: не доведешь ли ты меня до лекаря?

— А какого тебе лекаря надо?

Тут я речи-то Гавриловы и позабыл… перепутал:

— А Миколая, — говорю.

Уж после я догадался, что не ладно это имя вымолвил.

— А на что тебе его? — спрашивает Митрей…

— А Федьку-то, говорю, ставить привез. Отец-от не сказывливал ли тебе, что у меня парень растет?.. Так выстарать бы его как ни на есть; потому — парень смиреный вырос… и работник. Вот что!

— А пойдем, — говорит Митрей, — ко мне в фатеру; так я тебя научу: потому — мне все лекарье знакомо.

Я обрадел: вот, думаю, Господь за старую-то хлеб соль добра человека посылает!

— Ладно, — говорю, — пойдем. Эка ты, паре! У тебя бы и пристать-то мне.

— А почто не пристал?

— Да не знал ведь.

— Ой, голова! Да спросил бы ты Митрея Попихина, так тебе всяк бы указал.

— А вот и не догадался я этого-то, Митреюшко.

— Ну, так пойдем!

Вот пришли. Я сел, и не разболокался. Тут мне Митрей и говорит:

— Ведь без денег, дядя, не выстарать тебе Федьки.

— Да деньги-то у меня, Митреюшко, есть.

— А колько?

— Двадцать три целковые.

— Ну, так ладно — пойдем!

Вот, пошли мы. Я ему и говорю:

— Веди ты меня наперво к нашему-то, к удельному-то лекарю, потому — он мне начальник знакомый. Хошь Гаврило и калякает, что он денег не берет, да я думаю, не по насердкам ли каким он врет… отводит от него крещеных… Этот лекарь лонишный год, как воспица была, наезжал к нам, да никому обиды не сделал… даром, что из больших начальников!.. Сказывают, с самим управляющим с одной ложки пьют и едят!

— Нет, — говорит Митрей, — тебе Таврило вправду сказывал: ваш лекарь точно что дурак, потому — денег не берет. Да он и не набольший. В лонишний набор, чтобы ему незавидно было, посылали было на испытанье. А он все назло делал: которых не надо лобанить — всех залобанил, а которых надо — нет! За это в нонешнем году к нему и перестали посылать на испытанье… чтобы опять за спасибо-то не напакостил.

Подались мы небольницу[60], а тут елка — кабак то есть.

— Зайдем, — говорит Митрей.

— А ты разве пьешь? — молвил я: — твой отец, так тот капли в рот не брал.

— Да и я, — говорит Митрей, — капель-то не примаю, а по пятницам, на голодную утробу, стаканчик выпиваю.

Зашли. А он и велит целовальнику два стакана налить, а мне велит деньги подать.

— Я, — говорит, — из-за тебе весь день проманил, а у меня тоже работа есть.

— Да, Митреюшко, этак хватит ли у меня лекарье-то это ублаготворить?

— Как не хватить! Хватит.

А у меня мелких не было: была пятирублевая, да две трехрублевые, а тут все целковые. Я выкопал один целковый, который похуже, подал целовальнику, да и говорю:

— Сдачу подай!

Тот пошеперил этак бумажку-то, да и говорит:

— А нет у меня теперь сдачи.

— А коли нет, — я говорю, — так бумажку назад подай. А мне и вина не надо.

— Да не сумлевайся, голова! — говорит Митрей: это человек знакомый, я после сам получу, как взад пойдем.

— Да смотри, Митреюшко, — говорю я, — как бы недохватки не было.

— Не будет, — говорит он мне, — недохватки. — А целовальнику говорит: «Наливай».

Тот налил два стакана; Митрей один себе берет, а другой мне подает.

— Не до того мне, — говорю, — Митреюшко!

— Выпей, — говорит, — голова… на сердце веселее будет!

— Нет, уж лучше сам ты оба выпей на здоровье.

Митрей выпил, и говорит:

— Пойдем… этак ловчее будет с начальством толковать.

Вот, пошли мы. Гляжу — хоромы большущие стоят, о два жила… и краской окрашены, ровно голбец у богатого мужика; только синих птиц не написано. «Вот этта и лобанят!» говорит Митрей. Как скажет он это — так у меня ноги-то и подкосились! Видит это Митрей, и говорит: «Чего боишься? Головы ведь не снимут»! — Ну, думаю, снимут — не снимут, а идти надо, потому — парень-от он у меня смирен шибко. Наперво во двор вошли. Двор большущий, а все в нем пусто: только поленницы у заплоту[61] стоят. Потом в хоромы вошли. Сени холодные, а светлые; а в сенях лестница большущая, широкая, с частыми ступенями. «Постой тут», сказал мне Митрей; а сам в верхнее жило убежал: «Я те, говорит, человека вышлю». Поманил я немного; как вдруг идет сверху какой-то начальник… моложавый такой из себя… и без шапки, а так. Идет он, а сам на меня так и смотрит. Я шапку еще ране скинул; так только поклонился ему, да и спрашиваю:

— Ты, в. б., не лекарь ли и есть?

— А что те, борода? — молвил он.

Я уж по наречью догадался, что он большой начальник, потому — сразу заругался; взял, да и пал ему в ноги. А он говорит:

— Вставай, борода, да прямо говори, что те от меня надо?

Я встал, и говорю:

— А как бы мне парня-то выстарать? Потому — смирен шибко! Малого ребенка отродясь не изобидел: так какой он воин?

— То-то, мошенник! — промычал это лекарь сквозь зубы… сердито таково… — Иди, — говорит, — за мной!

Я пошел. Он вывел меня на двор опять, да и говорит:

— Сколько ты мне дашь?.. Да смотри, борода, не торговаться!

— Почто торговаться, в. б.! На, вот, возьми, отсчитай, что те по царскому указу следует: ты ведь боле знаешь!

Тут я выволок деньги, да и подал ему все. Он взял; считает, а сам бранится:

— Вы, говорит, сиволапые, все мошенники! От всех от вас псиной воняет: так и деньги-то душные у тебя. Знаю я вашу благодарность: не возьми с вас вперед, так и с деньгами простись. Вот, я возьму, что мне по царскому указу положено, да понимаешь ли ты, сукин сын?

— Как не понимать, я говорю, в. б.! Понимаю.

А сам обрадел, что лекарь деньги примает. Только взял он одну пятирублевую, да в рыло-то мне ей и тычет. Я думал и взаправду ткнет, однако — нет.

— Вот, что я беру, говорит: понюхай, борода! А эти, достальные-то, к старшему лекарю отнеси; потому — я моложе его… понимаешь ли, борода, отчего я с тебя только это беру?

Тут он опять мне пятирублевой-то и тычет в рыло. Только, как взял он, так я и посмелее стал, да и молвил:

— А тебя, в. б., не Миколаем ли зовут?

— А что те, борода, в том, как меня зовут? Ну — Миколаем.

— Так ты бы, в. б., достальные-то деньги сам бы отдал старшему начальнику.

— Дурак ты, сиволапая псина! По царскому указу всяк берет сам на себя: мне до старшего лекаря дела нет, и ему — до меня!

— А как же, в. б., Гаврило-то сказывал, что ты и на старшего лекаря берешь?

— А скажи ты своему Гаврилу от меня, что врет он… не в свое дело суется.

— Так хоть укажи ты, как мне старшего-то отыскать?

— Вот те достальные деньги; а ищи его сам, как знаешь: язык до Киева доведет.