То, что лежало в узком тамбуре между двумя стальными герметичными дверями, можно было назвать покойником лишь с очень большой натяжкой: это был скелет, одетый в военную полушерстяную гимнастерку образца сорок третьего года и просторные синие галифе, заправленные в хромовые сапоги. На плечах красовались погоны с тусклыми лейтенантскими звездочками; откатившаяся в сторону фуражечка блином была синего цвета с малиновым околышем. Темный череп, покрытый клочьями похожих на паклю волос, скалил желтые зубы; превратившаяся в пригоршню костей кисть руки лежала на застежке кожаной кобуры; точно посередине лба зияло круглое отверстие, оставленное, конечно же, пулей: Клыков внимательно осмотрел пол у себя под ногами и, наклонившись, подобрал позеленевшую стреляную гильзу.

– Не от "тэтэшника", – объявил он, оглядев гильзу со всех сторон. – Калибр девятка... По тем временам это мог быть только немецкий пистолет – вальтер или парабеллум.

– Какая разница? – сердито спросил стоявший на пороге Георгий Луарсабович. – И по каким это "тем временам"?

– Разницы действительно никакой, – рассеянно произнес Клыков, продолжая оглядываться. – Вальтер – доброе оружие, им до сих пор пользуются те, кто знает толк в стволах... А время...

Он бросил гильзу на пол, присел и пощупал нагрудные карманы гимнастерки.

– Черт, документов нет, – сказал он, выпрямляясь и брезгливо вытирая руку в перчатке о штанину. – Эту форму ввели в сорок третьем. Когда именно она вышла из употребления, не помню, но в пятидесятых ее еще носили. И даже, наверное, в шестидесятых.

– Дом наверху сгорел в середине пятидесятых, – напомнил Георгий Луарсабович.

– Да, – согласился Клыков. – Но не факт, что этого парня грохнули тогда же. Не нравится мне это, батоно Гогия. Совсем не нравится.

– А кому такое может понравиться? – пожал жирными плечами Гургенидзе. – Клянусь, Николай, не ожидал от тебя такой чувствительности. Ты же воевал, неужели на войне к мертвецам не привык?

– Дело не в мертвеце, – терпеливо объяснил Клыков, – а в его одежде. Ты что, батоно, сам не видишь? Это же чекист!

– Мертвый чекист, – поправил Гургенидзе. – А мертвые не кусаются.

– Это когда как, – возразил начальник службы безопасности, неодобрительно разглядывая одетый в парадную форму НКВД скелет. – Бывает, что кусаются, да еще как!

Он огляделся, отыскал на стене у входа архаичный выключатель и повернул его. Вместо щелчка послышался ржавый хруст, и рукоятка выключателя осталась у него в пальцах. Привинченный к бетонной стене светильник, забранный металлической решеткой, даже не подумал загореться.

– Такой большой, а в сказки веришь, – заметил по этому поводу Гургенидзе.

Он обернулся и отдал распоряжение Телятникову убрать строителей подальше – в вагончик, а еще лучше – на рабочие места.

– Пусть достраивают забор, – сказал он, – а потом... Потом, Виктор Иванович, уважаемый, придется их, наверное, отправить в Москву. Надо разобраться, что здесь такое, и разобраться аккуратно, без посторонних.

Клыков одобрительно кивнул.

– Верное решение, батоно, – сказал он. – Только еще вернее было бы позвонить куда следует. Пускай бы сами разбирались со своими покойниками.

– Хороший чекист – мертвый чекист, – возразил Гургенидзе, протискиваясь в дверь и подходя к стоявшему в углу письменному столу. Позади него виднелся жесткий деревянный стул, а еще дальше, в самом уголке, возвышался облупленный несгораемый шкаф. Дверца сейфа была приоткрыта, застеленные пожелтевшими газетами полки пусты. На столе тоже ничего не было, а на полу валялся разбитый вдребезги лист толстого оконного стекла, когда-то, по всей видимости, лежавший на столе. – Мертвого чекиста мне более чем достаточно, – продолжал Гургенидзе, заглядывая в несгораемый шкаф. – А если послушаться тебя и позвонить куда следует, сюда понаедут живые, оцепят тут все, выживут меня с моей собственной дачи... Я не говорю, что этого бойца невидимого фронта надо закопать под забором, как дохлого пса, хотя это было бы проще и спокойнее. Но мы же, в конце концов, православные! Купим ему гроб, упакуем как полагается и отдадим коллегам... потом. Сначала я хочу сам посмотреть, что там, внутри.

– Обрати внимание, батоно, – сказал Клыков, – что внутренняя дверь заперта на засов. Отсюда, снаружи, заперта. Этот парень стоял здесь на часах. И заметь, что это не солдатик срочной службы и даже не старшина-сверхсрочник, а офицер. Там, внутри, может обнаружиться все что угодно. Например, чумные бациллы.

Гургенидзе что-то рассматривал в пустом сейфе, светя себе зажигалкой.

– Никакая бацилла не проживет пятьдесят лет в герметично закупоренном помещении, – глухо донесся оттуда его голос. – Это я тебе говорю как бывший микробиолог. Бацилла – тоже человек, ей кушать надо, понимаешь?

– А кто тебе сказал, что это помещение простояло закупоренным пятьдесят лет? – спросил Клыков.

Вопрос этот был задан из чистого упрямства; начальник охраны и сам понимал, что в данном случае разница в десять-пятнадцать лет не имеет никакого значения.

– Я тебе говорю! – торжествующе объявил Георгий Луарсабович и с громким шорохом вытащил из сейфа пожелтевший газетный лист. – Смотри, дорогой: "Правда" за седьмое июня пятьдесят четвертого года. Считать умеешь?

– А ты неплохо соображаешь, батоно, – с уважением сказал Клыков.

– Доктор биологических наук, который не умеет соображать, не такое частое явление, как думают некоторые, – заявил Гургенидзе, кладя газету на стол. – Я тебе даже больше скажу, батоно Коля: мне, кажется, понятно, что здесь произошло. Похоже, новая власть закрыла какой-то старый, еще сталинский проект, и закрыла очень решительно.

– Какой там еще проект, – проворчал Клыков, разглядывая засов, запиравший вход во внутренние помещения бункера. Засов был лишь слегка тронут ржавчиной – видимо, наружная дверь, засыпанная землей, и впрямь закупорила бункер почти герметично.

– А ты открой, – тоном провокатора предложил Гургенидзе. – Вот и посмотрим, что за проект такой.

– Знал бы ты, батоно, как мне этого не хочется! – искренне вздохнул Клыков.

– Я тебя понимаю, дорогой. Но ведь и ты понимаешь, что деваться некуда. Открывать все равно придется, разве нет?

Клыков безнадежно махнул рукой, позвал охранника и велел принести фонари. Вскоре были доставлены три мощных, питающихся от аккумуляторов фонаря с большими рефлекторами. Клыков поставил у входа в бункер двоих охранников и велел смотреть в оба. Еще одного охранника они решили взять с собой – просто чтобы третий фонарь не пропадал понапрасну и еще на тот случай, если придется двигать что-то тяжелое и вообще применять физическую силу.

Когда все приготовления были закончены, Клыков вдруг спохватился, снова наклонился над трупом чекиста и попытался осторожно убрать его руку с кобуры. Как он ни осторожничал, сухие, больше не скрепленные истлевшей плотью и сухожилиями кости рассыпались под его пальцами. Клыков гадливо скривился, но не отступил и, откинув клапан кобуры, вытащил оттуда вороненый, лишь самую чуточку тронутый ржавчиной "ТТ".

– Не нравится мне это, – повторил он. – Гляди, документы забрали, сейф очистили, даже со стола все бумажки убрали – графики дежурств, номера "горячих" телефонов и что там еще могло лежать, – а ствол оставили.

– А что тебя удивляет? – играя кнопкой фонаря, сказал Георгий Луарсабович. – Я бы тоже, так поступил, потому что документы – это важно, а оружие – это просто железо, которого в нашей стране во все времена было сколько угодно.

– Меня это не удивляет, – терпеливо объяснил Клыков. – Это просто доказывает, что убили его действительно не бандиты какие-нибудь, а свои – такие же чекисты, каким был он сам. Это и впрямь была секретная операция, и именно это мне не нравится. Знаешь, батоно, ведь бывают дела, не имеющие срока давности. И сдается мне, что мы с тобой сейчас собираемся влезть как раз в такое дело.