– Вах! – изумленно закричал Гургенидзе и тут же мучительно закашлялся, глотнув пыли.

Прокашлявшись, он принялся чихать, потом достал носовой платок и долго сморкался, прочищая нос.

– Давай, орел, – сказал охраннику Клыков, – приступай. Работали они наспех, кладка хлипкая, так что ты, думаю, даже вспотеть не успеешь. Пойдем, батоно Гогия, постоим в сторонке. Не царское это дело – кирпичи ломать.

Они вышли в соседнее помещение. Охранник поставил фонарь на стол рефлектором кверху, скинул пальто, расстегнул пиджак и, вооружившись ломом, принялся крушить кладку, освобождая замурованный дверной проем. Лом глухо тюкал, вонзаясь в щели между кирпичами; после пятого или шестого удара кусок стены рухнул в клубах пыли.

Гургенидзе от нечего делать подобрал валявшийся на полу ППШ и принялся вертеть его в руках, разглядывая со всех сторон.

– Как новенький, – сказал он. – Интересно, механизм в порядке?

– Думаю, да, – сказал Клыков, мягко отбирая у него автомат. – Отдай, батоно, что ты, как маленький? У этих штуковин затвор совсем слабенький. Если нечаянно ударить прикладом об пол, может выстрелить.

– Что ты говоришь?! – всплеснул руками Гургенидзе, глядя на автомат, как ребенок на конфету. – А я думал...

Он не договорил, потому что из соседнего помещения, где орудовал охранник, послышался грохот и сразу же – короткий визг неохотно выходящего из дерева железа и металлический лязг, какой бывает, когда сбивают висячий замок. Из дверного проема, клубясь, выплыло облако известковой пыли, казавшееся в свете фонарей особенно объемным и рельефным. Вместе с пылью в дверях, кашляя, появился охранник. В одной руке у него был фонарь, в другой – лом.

– Готово, Николай Егорович, – прохрипел он. – Там замок висел, так я его того... заодно.

– Ну и дурак, – сказал Клыков, брезгливо разгоняя ладонью пыль. – А если бы мина?

– Да я посмотрел, – возразил охранник.

– Посмотрел, – передразнил Клыков. – Ладно, победителей не судят.

Они подождали, пока уляжется пыль, и, светя фонарями, вернулись в помещение, которое Клыков про себя окрестил приемной. Оно и впрямь смахивало на приемную – скромную и даже аскетичную, особенно теперь, когда вместо дурацкого ковра напротив входа виднелась еще одна дверь – красивая, изящная, но при этом очень прочная и оборудованная к тому же надежным запором.

Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.

– Ну вот, батоно Гогия, – сказал Клыков, – эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?

– Коля, дорогой, – с огромным удивлением произнес Гургенидзе, – что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?

– Да запросто, – не кривя душой, ответил Клыков. – Хоть сию минуту.

– А говоришь, разведчиком был, – разочарованно протянул Георгий Луарсабович.

– Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, – сухо возразил начальник службы безопасности. – Скорее наоборот... И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь. Чует мое сердце, ничего хорошего из твоего любопытства не выйдет.

Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того...

– Не пойдет, Коля, – сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. – А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.

– "Хочу" и "надо" – это далеко не одно и то же, – проворчал Клыков. – Впрочем, поступай как знаешь. Ты – начальник, я – дурак... Тебя ведь все равно не переспоришь.

– Нет, – покачал головой Георгий Луарсабович, – не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?

– Ну, естественно, – сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.

Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол – огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.

Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка – старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка – такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.

Клыков направил фонарь в дальний угол. Теперь стало ясно, что это помещение когда-то служило не только кабинетом, но и гостиной, и даже спальней. Под лампой с тяжелым от пыли полотняным абажуром стоял круглый обеденный стол, накрытый плюшевой скатертью с золотой бахромой, в окружении тяжелых стульев с высокими спинками. За раздвижной ширмой помещалась узкая, застеленная без единой морщинки кровать; глубокое кожаное кресло под торшером, казалось, еще сохраняло очертания тела того, кто сидел в нем полвека назад. У стены стоял тяжелый старинный диван – тоже кожаный, обтянутый белым полотняным чехлом.

Там, на диване, лежало тело – не валялось, как все остальные тела в этом бетонном склепе, там, где его настигла пуля профессионального убийцы, а именно лежало, как будто человек прилег на минутку, а встать уже не смог. Голова с неопрятной седой бородой и остатками волос над ушами покоилась на подушке, одна рука лежала на груди, другая свешивалась с дивана, почти касаясь высохшими пальцами паркетного пола. При жизни человек этот был невысокого роста и умер в весьма преклонном возрасте. На нем был старомодный и даже старинный костюм-тройка, серый и изрядно поношенный, из-под седой бороды выглядывал смешной галстук-бабочка – синий в белый горошек.

На ногах у покойника, странно контрастируя с костюмом, были мягкие войлочные сапожки без подметок.

Гургенидзе и Клыков склонились над телом, а потом выпрямились и переглянулись.

– Неужели умер своей смертью? – изумленно спросил Клыков.

– На первый взгляд – да, – с сомнением ответил Гургенидзе. – Точнее без экспертизы не скажешь. Существует множество способов отправить человека к праотцам без применения огнестрельного оружия. Но вообще-то все это выглядит очень странно. Получается, он тут жил, а все они, – он вяло махнул рукой через плечо, в сторону открытой двери, – его караулили, чтобы не сбежал...

– А когда он помер, их всех здесь положили, – закончил за него Клыков. – В точности как рабов фараона, чтобы ему, значит, в загробной жизни было кем командовать...

– Шутишь, батоно Коля?

– Вроде того... На самом деле, конечно, их тут всех перестреляли, чтобы сохранить тайну.

– Это, как ты любишь выражаться, не факт, – вздохнул Гургенидзе.