Мы сидим за столом на кухне. Бабушка пьет кисель и мочит в нем булку. Я читаю дедушкину тетрадь.

– Бабушка, а где его стихи?

– Какие стихи?.. Ах да, верно, он писал стихи. В молодости. Он был очень в меня влюблен, я была интересная, это все говорили… Митенька, правда я была интересная?

– Да, бабуля была у нас красавица, – говорит отец.

– Я носила белое платье с кружевами и розовую шляпку. Один подпоручик уверял, что я похожа на испанскую инфанту. Откуда он ее знал, это уму непостижимо!

– А стихи? – спрашиваю я.

– Что стихи? Стихи пропали, я их не помню. Я вообще плохо запоминаю стихи. Кажется, была целая тетрадка. Впрочем, прелестные стихи.

– А эту вот тетрадку ты читала?

– Да, конечно, конечно! Когда он умер, я ее нашла, Там есть прелестные стихи, теперь таких не пишут.

– Отдай эту тетрадь мне, ладно?

– Бери на здоровье. Ты ведь его никогда не видел, это будет хорошая память.

…Память? А если бы не было тетрадки, памяти бы тоже не было? Я никак не мог чего-то понять, ходил с этой тетрадью, заложив палец между страницами, перечитывал записи деда вперемежку с чужими стихами и думал.

Вот он жил, надеялся на что-то, сомневался, радовался, горевал, писал стихи, заверял копии. Совершенно незнакомый мне человек. Мой дед. Он спрашивал себя: зачем я? какое место я занимаю? И что же получилось? Ни за чем?

Мы идем с отцом по берегу залива. Отец только что вышел на пенсию, у него стенокардия. Он часто останавливается, потирает рукой грудь.

– Вероятно, нехорошо так думать, но об отце я всегда вспоминаю с какой-то досадой. Мы буквально голодали, мать брала на дом работу, кажется, даже стирала кому-то… Совершенно был не приспособлен к жизни, совершенно. Этакий мечтатель. А время было совсем не для мечтаний…

– Но он писал…

– А что из этого вышло? Ничего! Если бы не его отец, твой прадед, – не знаю, как бы мы жили. Твой дед брюки себе купить не мог, донашивал отцовские.

– Но он что-то делал? К чему-то стремился…

– Этого мало. Да, что-то писал, читал книги, размышлял. Средств к существованию это не приносило.

– А все-таки что именно он писал?

– Не знаю. Я в семнадцать лет ушел из дому. Пробивался сам. Кстати, пробиваться было не так просто, ты учти. Твой дед, как ты знаешь, был служащим, а следовательно, мое происхождение было не идеальным. В те годы на это обращали внимание.

– Ты помнишь какой-нибудь эпизод? Я хочу его увидеть живым.

– Он был очень добрым человеком. Все мог раздать, кроме своих книг. Говорил очень тихо, все время как бы сомневаясь. Была у него такая интонация. Я, помню, только раз видел его вне себя, да и то, конечно, не в гневе. На гнев он вряд ли был способен. В крайней растерянности. Твоя бабка была в молодости решительной женщиной, с некоторой долей авантюризма. Однажды она уехала с каким-то офицером на прогулку по побережью. Небольшое путешествие, внешне вполне благопристойное, поскольку он был другом семьи… Я помню, отец пришел домой, взял на руки мою младшую сестру, твою тетку, стало быть, и ходил взад и вперед по комнате, что-то бормоча. Кажется, даже слезы помню… Не знаю. А потом вдруг улыбнулся, сел и стал рассказывать про пиратов. Он мог часами о них рассказывать.

…И все-таки ничего? Бессмысленно?.. Я словно записался адвокатом к своему деду. Я хотел оправдать его перед собою, хотя и не знал, нуждается ли он в такой защите.

На последних страницах тетради я прочитал стихотворение Фета:

«Без явного следа…» Но ведь это не значит, что вовсе без следа! Может быть, тайный след дедовой жизни – это…

Еще была у него такая запись, которую я вначале не понял: «Знаю, что не успею и не смогу сделать того, что хотел. Бог меня простит. Успею ли я наметить путь?..»

Мысли передаются через поколение. Связь напоминает штриховую линию: штрих, пропуск, штрих, пропуск… Вот так:

След жизни – это даже не тетрадка, я понял, это необъяснимый и почти случайный факт ее сохранности и того, что она дошла до адресата.

Может быть, мой внук… Нет, наверное, не сын. Наверное, внук… Сын мог бы сохранить явный след жизни, продолжая и не отрекаясь. Внуку дано сохранить лишь тайный.