Наташка приуныла, морщилась при каждом толчке. Чтоб ослабить удары, я уперся рукой в дверцу кабины, Другой держал Наташкину судорожно сжатую руку.

-- Такая вся дорога, Костя?

-- Вся. Летом доделаем, будет отличная. Нас, ракетчиков, этим не испугаешь. Правда, Мешков?

-- Точно, товарищ лейтенант.

-- А как же в город ездить?

Мы переглянулись с Мешковым. Я засмеялся:

-- В город? Да нам туда и ездить некогда! Особенно если боевое дежурство несем. Ты можешь поехать, а я не имею права отлучаться.

-- И домой не приходишь?

-- Нет, домой приходить буду. А в общем, скучать некогда. Дел по горло. С прибором одним еще связался. Он для учебных тренировок, для контроля работы операторов. Вот и сижу по вечерам, конструирую. А другим офицерам командир тоже скучать не дает. Индивидуальные задания придумал, чтоб основательнее изучить нашу чудо-технику.

Ехали уже около двух часов. Впереди показался спуск в Чертов лог -- так мы окрестили это место, когда прокладывали дорогу к дивизиону. Ефрейтор Мешков навалился на баранку, напрягся, на скулах вздулись желваки. Предстоял трудный съезд. На дне лога была трясина. Среди непроходимого гнилого валежника росли одни осины. Сосны и кедрачи отступили на высокие берега лога. Чего только не использовали мы тут, когда строили дорогу, -- фашины, гати, укрепляли насыпь песком, делали водосбросовые канавы! Офицеры и солдаты работали в грязи, возвращаясь в городок, валились с ног, а к утру полотно снова расползалось, затягивалось трясиной. И все-таки люди победили.

Дорога окончательно расстроила Наташку: она вся как-то сжалась, полузакрыла глаза, молчала. А я стойко упирался в дверцу кабины, рука моя онемела. У меня было ощущение какого-то страха, острое предчувствие, будто вот сейчас Наташка скажет: "Остановите машину" -- и, забрав чемодан, пойдет назад, на вокзал. И хотя ничего подобного не было -- она приклонилась ко мне беспомощным комочком, -- но, кажется, эта вот боязнь и заставляла меня без умолку говорить о строительстве дороги, городка, о нашей комнате, о соседях -- семье майора Климцова, будто это могло удержать ее, не дать ей возможности сказать те страшные слова. Впрочем, была и другая причина...

Тысячу раз я давал обет побороть в себе робость, скованность в отношениях с Наташкой, давал с тех пор, как познакомился с ней, но даже и теперь не избавился от этого.

Машина наконец вырвалась из густолесья Чертова лога. Солнце уже поднялось на уровень вершин деревьев, ударило в глаза, и сразу стали видны золотистые, тонкие, точно паутинки, трещины ветрового стекла. На сосны будто надели короны: они запылали радугой красок; солнце пригрело, растопило на иголках слюдяные пленки льда, подожгло капельки влаги на кисточках игл.

От нестерпимого блеска, высокого синего-синего неба, открывающегося в прогалине вершин, слезились глаза.

Прижав Наташку к себе, я зашептал ей в самое ухо:

-- Красота-то какая! Наше с тобой утро!

Она вдруг тихо попросила:

-- Костя... Останови...

Только сейчас я увидел: с ней творится неладное. Мешков успел затормозить тягач -- ей стало плохо. Потом он сбавил скорость, не раз еще останавливал машину: Наташу душили тяжелые приступы тошноты. На нее было больно смотреть. Она сникла, сквозь смуглую кожу лица проступила бледность.

Сначала я пытался шутить о ее неудачно устроенном мозжечке, потом стал про себя костить глухомань, проклятую дорогу, доставлявшую немало бед, портившую всем нам кровь. Дорога эта ломала машины, технику, создавала в нашей службе дополнительные трудности. Особенно доставалось от нее шоферам и стартовикам -- им после каждого рейса приходилось драить машины, прицепы, ракеты... А теперь вот она укатала Наташку!

С облегчением вздохнул, когда за крутым поворотом дороги, среди деревьев, показался наш гарнизон: цепочка из четырех одинаковых офицерских домиков и белобокая, из силикатного кирпича, с шиферной крышей казарма.

-- Приехали, -- сказал Наташке, измученной, с закрытыми глазами, откинувшей голову на мое плечо. Она слабо, извинительно взглянула, подала руку.

Бережно поддерживая, отвел ее в домик; сняв пальто, уложил на свою койку, вернулся к машине. Мешков отвязал забрызганный грязью чемодан. Подхватив его, я вбежал на крыльцо. Нет, что ни говори, пусть даже случилась эта дорожная неприятность, а у меня сегодня счастливый день!

2

В комнате уже хлопотала Ксения Петровна. Придерживая Наташку, сидевшую на кровати, она поила ее крепким чаем, беззаботно приговаривая, что все это скоро пройдет, вот только стоит отдохнуть.

-- Да ну уж не стесняйтесь! Знаю сама: дорога дальняя, пятеро суток, устали, да и у нас тут до города -- шут голову сломит... Об обеде и не думайте, сегодня я варю на всех, на две семьи, а завтра сами начнете хозяйничать. Как раз завтра -- "женский" день: дадут машину, поедем в город за продуктами.

В коридор кто-то вошел. Ксения Петровна вскинула густые брови, приветливо взглянула на закрытую дверь комнаты, понизила голос:

-- Мой, что ли, вернулся? Ходит тенью. А все из-за детей. Тоскует. Они у бабушки. Двое у нас -- школьники. Стройте, говорю, быстрее дорогу, возите в школу: вы же начальники! Не нравится. А ведь вон у соседей, с которыми наши соревнуются, и дорогу успели сделать, и водокачку...

Она говорила все это просто, весело, незлобиво. Прервал ее робкий, неуверенный стук в дверь.

-- Можно? -- На пороге вырос повар Файзуллин. Колпак сбит набок, только что выглаженная белая тужурка блестит полосами -- следами утюга. Солдат держал перед собой алюминиевый круглый поднос, накрытый чистым полотенцем. На скуластом лице улыбка -- смущенная и радостная, а узкие с раскосинкой глаза смотрят живо, с хитрецой. Он взглянул на Наташу, еще больше оскалился.

-- Хорошего приезда вам, счастливой жизни. У нас в Казани говорят: "Дом пусть полный будет, как пиала", -- сказал он скороговоркой, сверкая белками и мелкими острыми зубами. -- Товарищи офицеры утром спрашивают: "Как будешь, Файзуллин, кормить чета... семью лейтенанта Первакова? Гуляш со шрапнелью?" А что Файзуллин поделает? Продукт такой. Раскладка. Общий котел. -- Солдат коротко рассмеялся, и глаза его стали еще уже -- щелочками. -- А Файзуллин знает, что делать... Посылку из Казани получил: крупчатая мука, масло -- все получил. Вот! -- Повар быстро поставил поднос на стол, сорвал полотенце. Взорам открылся круглый большой торт, замысловато разрисованный сверху кремом. -- Кушайте! Дома хорошо живут, в каждом письме поклон отец шлет, товарищ лейтенант...

-- Что вы, Файзуллин! Постойте... Зачем же?

Вот тебе и на! Неожиданность, которую трудно было предположить. Приятная и в то же время ставившая меня в тупик. Вернуть торт, заставить Файзуллина унести? Я уже взял было поднос, но вдруг увидел -- улыбка сбежала с лица солдата. Да что же это я? А если бы самому так пришлось? Неужели за этим тортом кроется большее, чем простая благодарность?.. Мне стало неудобно.

-- Ладно, Файзуллин, посмотрим, какой вы кондитер. Спасибо большое!

-- Прекрасный торт! Такой не всякая женщина испечет, -- похвалила Ксения Петровна, отставляя стакан. Она, видимо, старалась выручить меня.

Солдат снова повеселел, неумело раскланявшись, сверкнув голубоватыми белками, ушел. "Ишь ты, ожил!" -- невольно подумал я. Месяцев шесть назад ефрейтор пришел ко мне и показал пачку писем: старики, жившие в Татарии, жаловались единственному сыну, что совсем завалилась крыша дома, а время идет к зиме. Он был еще оператором, моим подчиненным. Переписка с местными властями и военкоматом тянулась долго, но в конце концов над домом родителей Файзуллина появилась новая крыша.

И вот теперь этот торт... Ах, Файзуллин, Файзуллин!

Когда мы остались с Наташкой вдвоем, я присел на табуретку и только тут заметил, что пол в комнате вымыт, отливает свежей восковой желтизной сосновых досок, книжки на столе лежат аккуратными стопками, под кроватью сапоги и тапочки выстроились в ряд -- дело заботливых рук Ксении Петровны! Да и вообще комната вся стала какой-то иной -- чище, светлее.