Еще курши — древние обитатели этих мест — считали лес на острове священным. Существовало немало легенд о «каре» за попытки рубить здесь деревья. Некоторые из этих легенд дожили до наших дней, как и те лесные великаны, которых они оберегали от топора многие столетия. И сейчас рассказывают, например, что однажды сноровистый местный житель распилил на дрова упавший на острове дуб и стал топить баню. Тут же разыгралась гроза, ударила молния, и баня сгорела…

Сохранившийся в веках широколиственный лес представляет большую редкость и чрезвычайно интересен для ученых. Но на Морицсала раздолье и для специалистов по другим группам растений. Например, здешние гигантские ели — самые высокие в Прибалтике: они достигают сорока пяти метров. Несмотря на то, что остров невелик (всего 83 гектара), на нем обнаружено 48 видов больших и малых кустарников, 280 видов травянистых растений и, сверх того, 75 видов злаков, 123 вида мхов, 297 видов грибов, столько же лишайников, 321 вид водорослей. Неисчислимы насекомые, много птиц. Особая ценность острова в том, что здесь сохранился весь животный и растительный комплекс девственного леса.

Не знает древний лес дровосеков. Но ему почти незнакомы и ученые: изредка и ненадолго появляются они в заповеднике. Изучаются лишь частные проблемы, отдельные вопросы. Широких исследований не проводилось никогда. И как знать, сколько тайн еще скрывает густой, мрачный полог Морицсала. Но рано или поздно они будут раскрыты, и сокровища острова засверкают новыми гранями, принесут людям неведомую нам пока пользу.

Многое из этого мы еще не знали, когда бродили по мягким тропам и когда дородный мужчина задал свой вопрос: «Что же тогда здесь смотреть?» Поэтому мы ответили ему весьма неуверенно:

— Ну, что смотреть… Остров. Лес. Травы.

— Лес?! Траву?! — даже обиделся он.

— Ну клад поищите. Три бочки с золотом.

И В. Плявинский рассказал легенду о том, как в 1727 году Мориц Саксонский — неудачливый претендент на престол Курземского герцогства, окруженный на Рыбьем острове (так тогда назывался Морицсала) противником, закопал здесь казну и переплыл на рассвете озеро, бросив свое войско на произвол судьбы.

Но эти три бочки с золотом — ничто по сравнению с природными богатствами, которые сохраняются на острове. Этот мир животных и растений, мир, не тронутый человеком, — настоящий клад для современной, а тем более будущей науки.

Эта книга — о подобных, часто незаметных с первого взгляда кладах. О драгоценностях, рассыпанных у нас под ногами. О том, как мы, стремясь к одному, нередко обретаем другое, совершенно непредвиденное. Эта книга — о временных заблуждениях и новом обретении истины, о могуществе разума, об изощренной человеческой наблюдательности, о неустанной, напряженной работе исследовательской мысли, о путях, прокладываемых ею через незнание и, что гораздо труднее, через привычные знания к умению увидеть необычное, захватывающе интересное и ценное там, где все мы видели до сих пор лишь заурядное и никчемное. Эта книга — о научных гипотезах, теориях и практических разработках последнего времени, о богатых возможностях новых машин, аппаратов и технологий, о неиспользуемых нами резервах. Эта книга — о живой природе и нашем общении с нею, о великой силе самоотверженного труда и высокой красоты.

Работая над ней, я не раз — порой, как будто бы и не к месту — вспоминал об экскурсии на Морицсала, словно эта поездка была каким-то символом, каким-то предисловием к тому, что я увидел, узнал и понял позже. И тогда мне начинало казаться, что я уже не хожу между исследовательским оборудованием в институте, расположенном в центре Ленинграда, не выпытываю у ученых, какой смысл и какая проблема скрывается за тем или иным мелким экспериментальным результатом, не вчитываюсь в неудобоваримый текст научной статьи, не мучаюсь в поисках простого и ясного сравнения, дающего наглядное представление о процессе, именуемом сканированием, — мне начинало казаться, что я брожу по мягким тропам все новых островов Морица и, следя за взглядом моих мудрых спутников — ученых, пытаюсь разглядеть в зеленом сумеречном свете очередное чудо, очередное сокровище, мимо которого я уж было равнодушно прошел. А разглядев, радовался, что потом приведу сюда, удивлю и обрадую других — таких же, как я, экскурсантов по натуре.

В 1724 году была основана Петербургская академия наук. И сразу же после ее открытия ученые начали хлопотать о создании особого научного заведения, предназначенного для выращивания и изучения растений, — Ботанического сада. В 1726 году один из руководителей Академии обратился к главному архитектору Петербурга: «Академии наук на Васильевском острове для ботаники необходимо иметь огород. Того ради, Ваше благородие, прошу дабы изволили показать угодное место».

Но то, что было совершенно ясно для академиков — невозможность развития молодой российской науки без ботанических исследований, — вовсе не было очевидным для петербургских чиновников. Они не придали значения домогательствам ученых. И тогда (это было именно в том году, когда Мориц закопал в землю острова, взрастившего огромные ботанические богатства, свои бочки с золотом) Академия наук решила искать правду в высшей инстанции. Она растолковывала императору Петру II: «Академия не может быть без медического саду, как для показания ботаники, так и для химических операций, и ежели б угодно было, можно будет потом устроенная употребить без убытков в аптеку и так учинить аптеку для общей пользы».

Однако, несмотря на то что Академия обещала «потом», устроив как следует сад, заняться внедрением достижений ботаники в медицинскую практику, землю так и не выделили. В конце концов, уже в 1735 году, «принуждена была Академия нанять на Васильевском острове во второй линии двор действительного статского советника, господина фон Бреверна, и за оный платила найму, кроме починки и пристройки, по 250 р., где вышеозначенный ботанический сад и заложен».

Но не суждено было усадьбе господина Бреверна на Васильевском острове занять подобающее место в Академии наук. Хотя здесь, в доме Ботанического сада, получил, вернувшись из-за границы, свою первую квартиру М. В. Ломоносов, хотя в том же подворье построили для него первую в России химическую лабораторию, хотя среди руководителей сада был знаменитый исследователь Камчатки академик С. П. Крашенинников, хотя, наконец, здесь, на Васильевском, ученые выполнили ряд научных работ мировою значения, Ботанический сад все же закрыли: был «он обширностью своею весьма мал», и пребывал в «столь жалостном состоянии», что не позволял «достичь того намерения», ради которого создавался.

Это событие не было полной катастрофой для ботаников — уже многие годы они вели исследования не на Васильевском, а на Аптекарском, бывшем Вороньем острове. Вот здесь-то и был заложен фундамент отечественной науки о растениях.

Все начиналось, как свидетельствует старинный документ, так. «В прошлом 714-м году февраля 11 дня по указу» Петра I на дальней окраине Петербурга, Вороньем «Острове (на котором посторонним людям никому, кроме аптекарских служителей, строиться не велено) огорожен огород и построен для житья аптекарским служителям двор мерою земли длиннику в переднем конце 161 сажен, в заднем конце 94 сажен с аршином, поперечнику в переднем конце 121 сажен, в заднем конце 103 сажени».

Ныне на том же самом Аптекарском «огороде», оказавшемся в центре Ленинграда, раскинулись оранжереи, парк, научные лаборатории БИНа — Ботанического института Академии наук СССР. Выросший из Аптекарского огорода и Ботанического музея, который ведет свою историю от петровской Кунсткамеры, БИН является одним из крупнейших мировых центров изучения растительности.