Алексей Сергеевич стучит карандашом по стакану с остатками пива.

Пришло время для культурной программы – оперы “Ромео и Джульетта”.

Трагедия переделана в комедию, с приколами и стёбом, а каждая ария сочинена на мотив какой-нибудь бардовской песни: Окуджавы,

Городницкого, Кукина. Мужские партии автор-режиссер в основном сам озвучивает приятным баритоном (Виталию, правда, достается пара эпизодических ролей), а когда наступает время женского соло, он вручает очередной девушке листок-текст с указанием, на какой мотив петь. Никого не обделяет вниманием, все успевают побыть Джульеттой.

Атмосфера, я бы сказал, вполне одухотворенная.

Небольшой бассейн сначала был холоден, и в него кидались, выйдя из парилки. Но вот наступает торжественный момент, переход к программе развлекательной. Хозяин дома нагревает в бассейне воду и одновременно выключает свет. Играет негромкая музыка, и как бы объявляется общий танец. Все погружаются в теплую влагу и начинают с хохотом играть, толкаться, опознавать друг друга на ощупь. Прятки для взрослых. “Ой, кто это?” – “Это не нога, а совсем другое!” -

“Кто-нибудь один пускай меня отпустит, а то разорвете!”

Мне, пожалуй, еще рано принимать участие в этом спектакле. В следующий раз, может быть. Направляюсь в задумчивости в предбанник – и по глазам меня бьет внезапная женская нагота. Ничего особенного: еще одна девушка прибыла на банный бал и только что переоделась, так сказать, в костюм Евы. А я неожиданно Адамом оказался.

Неожиданность и непредсказуемость – вот что главное в том впечатлении, которое на нас производит обнаженная женственность.

Вспомним детство: самое интересное кино – это раздетая тетенька, нечаянно увиденная в окне. Ведь к условности – пляжной ли, банной – мы довольно скоро приспосабливаемся и через несколько секунд уже не поедаем глазами откровенную наготу. Сейчас там, за порогом предбанника, резвится коллективное распаренно-розоватое тело.

Чрезмерная чистота, отмытость – это, если на то пошло, состояние искусственное, не природное. А здесь, в девушке этой, взгляду предстает естественная бледность с оттенком желтизны, потная усталость, накопившаяся за день, на талии – следы от резинки только что снятых трусов. Женственность вместе с жизнью, а не отдельно.

Да, тело Вики я увидел раньше, чем лицо. И так меня тогда шарахнуло, что не меньше года пришлось в себя приходить. Я вообще-то не сторонник нормативов и стандартов: и дылды непомерные мне часто нравились, и толстушки грудастые, как большинству мужиков, и мини-создания. А Вика – она оказалась, одним словом говоря, очень ладненькой. Думаю, если привести ее в Лувр, раздеть и рядом с безрукой богиней поставить, какое-то сходство обнаружится.

А лицо – лицо, я бы сказал, миловидное, кроткое, к себе располагающее. Что меня тоже с толку сбило. Мелкие лица и остренький подбородок – это же мне категорически противопоказано. Почему, спрашиваешь? Не знаю. Но знаю, что мои женщины – это женщины открытые. Бета, ты, Вита. А закрытая, с мелкими чертами лица и остреньким подбородком может поделиться со мной только телом, но не душой. Раньше я этого не понимал, совершенно не сек фишку.

В детстве, помню, меня поразила прописанная в каком-то календаре восточная мудрость: “Кто знал много женщин, знает женщин. Кто знал одну женщину – знает любовь”. Восточные афоризмы, в отличие от западных, всегда верны. Живя с Бетой, в Бете, я женщин не знал абсолютно, но любовь знал… И эта, первая, жизнь при мне, никуда не делась. А с тех пор, как ты меня совратила – уж не прибедняйся, окрутила тогда дурачка в два счета, – с тех пор я немножко начал и женщин как класс понимать…

Ее же внезапная встреча со мной нисколько не смутила. Прикрылась полотенцем и первая говорит: “Добрый вечер!” Вместе с ней прохожу в парилку, по дороге знакомимся. Она работает в каком-то новом, мне пока неизвестном театре пластической драмы – ну, типа пантомимы.

Прямо после спектакля сюда приехала. В детстве акробатикой занималась, вот и пригодилось это теперь. Хотя театр, судя по всему, небогатый. И еще довольно быстро докладывает: “Мне тридцать пять лет”.

Тридцать пять! Так обнажиться перед незнакомым человеком! Ничего подобного не бывает, наверное, ни в каком стриптизе. Я, конечно, об этом виде искусства сужу по американским фильмам, но попробуйте представить себе, что кто-то сует голой танцорке купюру со словами:

“Мисс, скажите, сколько вам лет?” Денег не возьмет и ответа не даст.

Не так ли?

А тут, кажется, милая мисс какое-то особенное доверие ко мне испытывает. Да и вообще нравится мне, что она такая взрослая, даже постарше Виты. Из парилки Вика в бассейн ко всем не идет, а, положив полотенце на скамейку, становится под холодный душ, целомудренно повернувшись ко мне спиной. Я забираюсь в соседнюю душевую кабинку: есть что охладить…

Мы садимся рядом на скамью, по соседству с нами – спящий голый писатель, как бы в роли такого античного Пана. Вика ненапряженно молчит, слегка улыбается, но руки уже сцепила, прикрыв ими грудь.

Мне хочется ее обнять, но не здесь и не так, а по-честному, одетую.

Возвращается основной состав. На появление Вики никто особенно не реагирует, только Маша подсаживается к ней и быстро-быстро рассказывает о прослушанной сегодня версии Шекспировой трагедии. Но

– уже наступает время театрального разъезда. Негромкие разговоры: кто куда и с кем. Виталий усаживает в “шкоду” самую разбитную из участниц (ей уж точно не больше двадцати пяти – верен парень своему слову), а Вике и мне предлагает доехать вместе с ними до ближайшего метро.

– Мне “Ленинский проспект” подойдет, я ведь до “Пушкинской”, – объясняю не то Виталию, не то Вике.

– И мне “Ленинский” подойдет, – присоединяется Вика, не уточняя, однако, своего дальнейшего маршрута.

Бета завтра утром возвращается из Москвы. Не хотелось бы встречать ее после… Да и по отношению к новой девушке не очень честно – использовать ее в качестве аперитива перед радостным воссоединением с любимой…

Пока я болезненно раздваиваюсь, поезд пролетает два перегона, и Вика спокойно оповещает:

– Мне на “Нарвской” выходить.

– Я вас провожу.

– Я не домой, я к тете иду ночевать. И еще я ей укол должна сделать.

Чувствую даже некоторое облегчение. Тетю – пускай колет, а я уже начал побаиваться новых уколов в душу.

Это даже приятно – бескорыстно провожать молодую симпатичную даму до парадного на проспекте Стачек, пусть и рискуя не успеть на последний поезд метро. Как прощаются в таких случаях? Целовать руку – не в моем стиле, не умею. А потянуться губами к лицу не получается, это слишком серьезно, это не голышом рядом в бане сидеть. Вика улавливает мою внезапную скованность и протягивает узкую ладошку:

– Большое спасибо, что проводили. Если захотите – позвоните, буду рада.

И прощается со мной глазами. Во взгляде оба варианта: и навсегда, и до следующей встречи.

…Все это, конечно, красиво и трогательно, но уже с этого момента

Вика меня начинает обманывать. Попрощаться попрощалась, а стоило мне домой прийти и лечь в постель, как она заявляется ко мне сновидением

– в том самом неприличном виде, в каком я, на беду свою, углядел ее в предбаннике. Не могу сказать, что просыпаюсь в спокойном состоянии. Сначала был раздвоен, потом рас-троен, теперь уже речь о расчетверении идет!

Да-да, и о тебе всегда помню, можешь не сомневаться. Причем без каких-либо конкретных видов на будущее. Просто хочу, чтобы тебе было хорошо. Вот уладится все в твоей жизни – и я тебя с чистой совестью забуду. Сложный цвет глаз забуду, бутончик твоих губ, их прохладный вкус с ветерком на Ильмень-озере, бедра твои уютно-шелковые, широкие и гостеприимные забуду, искривленные мизинцы на ступнях, забуду подземный монастырь со свечками, учащенное твое дыхание и бесконтрольно вырывающиеся слова… И где у тебя синева неожиданная – тоже забуду…