В те времена всеобщего беспорядка и всеобщей разнузданности число проституток постоянно возрастало и их ряды пополняли главным образом служанки, которым обрыдло чистить кастрюли. В зависимости от того, удавалось ли этим беспутным заработать на торговле своим телом состояние или нет, они становились либо роскошными куртизанками, «следовавшими за Двором», этими «уродинами», у которых, как всякий мог заметить, только и было дел, что жеманничать у дверцы кареты с гербами; либо поступавшими в распоряжение буржуа пустышками, отличавшимися менее броской элегантностью; либо прихожанками из предместья Сен-Жермен, насквозь пропитанными идеями гугенотов, которые по воскресеньям совершали «паломничество в Шарантон, дабы прощупать там протестантские гульфики»; либо, наконец, жалкими «дешевками»^[13] («pierreuses»), селившимися в лачугах и каменоломнях предместий Сен-Жак и Монмартр. Все эти развратницы были – и часто весьма тесными узами – связаны с преступным миром. Они играли роль соблазнительниц, завлекая клиентов, они готовили для своих сообщников возможность без особого риска обобрать простаков, купившихся на улыбку продажной красотки.

В редчайшей для нашего времени брошюре, вышедшей под названием «Забавные приключения двух парижских буржуа», приводится пример того, как – почти всегда одинаково и всегда для неосторожного клиента неожиданно – совершались «сделки» с этими милыми болтушками. Герои книжки, два почтенных буржуа, отправляются посмотреть королевский балет. У входа в театр они встречают богато одетую и весьма привлекательную барышню, которая – какое совпадение вкусов! – пришла на тот же спектакль. Завязывается разговор, за ним следует приглашение на ужин. Поначалу гордячка отказывается от предложенного развлечения и следует своей дорогой, но они, разгоряченные знакомством с такой прелестницей, еще до начала зрелища успевают заказать в ближайшем кабачке роскошный ужин с обильной выпивкой. И вот, несколько часов спустя они уже сидят за столиком вместе с завоеванной ими чаровницей и приглашенной ею «для компании» кузиной. Но не успевают наши герои даже и приступить к трапезе, как – словно из-под земли – перед ними возникают шестеро молодцов, вооруженных шпагами и пистолетами. Негодяи перед носом у испуганных их грозным видом буржуа с аппетитом уписывают все, что стоит на столе, заставляют простаков оплатить съеденное и выпитое, потом обыскивают их, освобождают от часов, бриллиантов и оставшихся экю и в конце концов вышвыривают за дверь кабака. Оказавшись на темной улице, несчастные попадают в руки новой шайки, и эти грабители, придя в бешенство от того, что добыча попалась безденежная, лишают своих жертв последнего: срывают с них одежду и оставляют в чем мать родила на мостовой…

Подобные случаи и подобные неприятности вовсе не были исключением в ту эпоху, наоборот, для ночного Парижа времен Людовика XIII они были делом вполне обычным. Такой оживленный днем, город, едва закрывались лавки, превращался в мрачную пещеру с многочисленными закоулками, где – на солидном расстоянии один от другого – слабо мерцали дымящиеся фонари. О том, что надо как-то организовать освещение, только-только начинали подумывать. Движение экипажей полностью прекращалось, разве что можно было увидеть – кое-где и иногда – большую карету, сопровождаемую эскортом лакеев с факелами. Припозднившиеся пешеходы торопились попасть домой, зная, какая смертельная опасность поджидает их на каждом углу, потому что вооруженные до зубов «ночные охотники» после захода солнца завладевали улицами и, подобно злым духам, скользили вдоль стен, чтобы легче было подстеречь добычу. Каждый перекресток становился их вотчиной, они устраивали засады на каждой улочке, в каждом тупике. И ждали: когда же он появится, этот неосмотрительный дурачок?

– Кошелек! Кошелек! – кричали они, заключая его в хоровод, ощетинившийся шпагами или пистолетами.

Если несчастный пробовал защищаться, – кроме тех случаев, когда грабителям по нечаянности попадался еще более ловкий и проворный, чем они сами, разбойник или когда жертве неожиданно кто-то приходил на помощь, – на следующее утро полиция находила в грязи очередной хладный труп.

Не было ни одного квартала в Париже, где каждой ночью не совершалось бы убийство, взлом лавки, ограбление дома. В 1622 г. «Красные плащи» заполнили таверну «Оленья нога» близ ворот Тампля. Назаказали всяких яств и выпивки – словно для настоящего пира. А когда наступило время расплатиться, хорошенько поколотили явившегося предъявить счет слугу (в наши дни его назвали бы официантом), сорвали с бедняги передник вместе с кошельком и исчезли в ночи со всей выручкой. На набережных, равно как и на улицах, ворам было раздолье. Разные банды предпочитали и разные места для грабежей, считая их своими владениями. Брали все подряд: лошадей, дрова, уголь, зерно, любые товары. На Новом мосту, служившем одной из главных городских артерий, обосновались сразу две шайки: «Братья Доброй Самаритянки» и «Рыцари Короткой Шпаги». Эти жестокие разбойники, грабившие и убивавшие всякого ночного прохожего, идущего без эскорта, превратили мост в одно из самых опасных мест Парижа. Одно время – развлечения ради – вместе с этими, прямо скажем, отнюдь не добродетельными людьми «работал» монсеньор Гастон Орлеанский, родной брат Людовика XIII. Возглавив группу из нескольких придворных, сам же и окрестив ее «сборищем негодяев» (cour de vauriennerie), этот принц, которому, по всей видимости, казалось чрезвычайно интересным ремесло воров, раздевающих прохожих, срывал плащи со знатных господ, чем и заслужил, вероятно, весьма лестную для него репутацию «грабителя с Нового моста»^[14].

Году приблизительно в 1613-м с наступлением ночи по столичным улицам стало блуждать странное и таинственное существо, подлец совсем иного, чем все прочие, толка, наводивший на население еще больший ужас. Никто не знал его имени, никто не знал, откуда он взялся. Одни говорили, что это дьявол, извергнутый самим адом, другие – что это дух сифилитика, мстящий за публичное оскорбление, которое ему нанесла любовь. Те, кому довелось его рассмотреть, уверяли, будто ростом и телосложением он напоминает пограничные столбы с изображениями человеческой головы, стоящие вдоль домов на мосту Нотр-Дам, и что лицо он прячет под широкими полями шляпы. Обычно его называли «Щупом». А действовал он, как правило, так. Устроив засаду и оставаясь незаметным, негодяй поджидал, пока на расстоянии вытянутой руки от него окажется какая-нибудь женщина, одним прыжком набрасывался на нее, прижимал к себе и принимался ощупывать «фасад» несчастной руками в железных перчатках. По словам одной монмартрской садовницы, которую он подверг подобному «ощупыванию», она «испытывала такую боль, когда он прижимался и шарил по всем моим «местам», какую и вообразить-то невозможно»…

Представляется, однако, маловероятным, что этот мерзавец на самом деле мог встретить многих женщин, которые блуждали бы по городу в темноте и стали бы жертвами его преступной и патологической страсти их «ощупывать».

«Никто не решался выйти из дому, когда темнело, потому что в это время начинался немыслимый кавардак… Вы никогда не поверите, узнав, сколько грабежей и убийств совершалось в этом городе! – говорит один из персонажей «Сатирического романа». Если не считать тех, кого выгоняли на улицу срочные дела; людей, оказавшихся там не по своей воле; распутников и распутниц; юнцов, терзаемых любовной лихорадкой; кавалеров и дам, возвращающихся из Лувра или с бала, проходившего в каком-то другом месте, в карете, окруженной телохранителями; смельчаков и безумцев – стоило на город спуститься сумеркам, никто и носа из-за крепкой двери не высовывал. Парижане предпочитали тихонечко сидеть в своих домах. И даже заслышав крики несчастных, которых либо обворовывали, либо убивали, – а такое случалось не то чтобы часто, а попросту каждый день, – они остерегались и пальцем пошевелить. Панический ужас душил всякое мужество, всякое великодушие, всякое сочувствие ближнему. Если кому-то случится попасть в лапы бандита, утверждал один из писателей того времени, «кроме Господа, ему остается уповать лишь на собственные руки и ноги», то есть на силу и на проворство.