Юрка смотрел, смотрел на Нинку и вдруг побежал. Я, конечно, за ним. Мы догнали ее и молча пошли вместе к лесу. Перед опушкой на березовой аллее Нинка вдруг села на краю сухой канавы и страшно расхохоталась, даже слезы из глаз капнули. Мы с Юркой тоже сели и как дураки гыгыкали: «гы-гы-гы» — хотя нам вовсе не было смешно. Нинка утерла платочком глаза и, обращаясь только к Юрке — меня будто и нет, — сказала:

— Как же мы его уведем? Чернобородый не даст.

Юрка сердито выдавил:

— Не знаю. Потому и не хотел идти.

У меня уже было обдумано, и я страшно заторопился, чтобы выслушали:

— Надо подойти, окружить, долго ждать. Тихонько подкрасться, схватить Ваньку за руку и убежать вместе с ним.

Нинка посмотрела на меня так, будто я почти уже есть на свете, и кивнула головой. Мы встали и пошли к лесу по дороге на кирпичный. Пошли и не дошли. Юрка вдруг сгорбился, прижал палец к губам и показал рукой направо к реке. За деревьями вился тоненький столбик дыма. Мы знали, что там, откуда поднимается дым, на мысу у реки полянка и перед ней густые кусты. Сразу легли на землю и поползли. Довольно скоро оказались в густой траве перед кустами. Лежали и не знали, что делать. Долго решались. Наконец Юрка подполз ко мне и прошептал в самое ухо:

— Серый! Видишь направо елку, одну, высокую. Ты маленький, незаметный, залезь и посмотри, что там.

Я страшно осторожно и медленно подполз к елке и вскарабкался по веткам, не очень высоко. Глянул вниз и чуть не свалился: почти прямо подо мной лежал Чернобородый! Он спал, вытянув по траве длинные босые ноги. Рядом валялись сапоги и пустая бутылка. У костра сушились портянки. И Ванька! Ванька прачкин сидел на корточках и рябиновой веткой отгонял от спящего мух.

Я слез с елки, приполз к нашим и рассказал, что видел. Было очень страшно, у меня даже во рту пересохло. Нинка решила:

— Я зайду с левой стороны и тихонько свистну нашим свистом, — Ванька знает, — синичьим. Серый! Лезь опять на елку и, если разбойник проснется, крикни и убегай.

Мне страшно не хотелось опять лезть на дерево. Все равно влез и стал следить. Сверху хорошо видно. У костра ничего не переменилось. Вижу, где лежит Юрка. Вдоль кустов крадется Нинка. Подкралась к прогалине и свистнула по-нашему, как синица: «ти-ти-ти! Ти-ти-ти!»

Ванька вздернул голову и перестал махать веткой. Тут сумасшедшая Нинка встала во весь рост, вышла из кустов на край поляны и поманила Ваньку. Ванька встал, пошел к Нинке, она его схватила за руку, и они побежали. И тут Чернобородый проснулся, приподнялся и посмотрел на меня страшными мутными глазами. Я весь сжался на ветке, в комок сжался. Чернобородый стер ладонью слюну, лег на другой бок, сначала застонал, потом дико захрапел. Я не спускался — прямо валился с ветки на ветку. Нинка, Юрка и Ванька бежали далеко впереди. Это было нехорошо, я еще сильнее испугался и помчался за ними так, что почти сразу закололо под ложечкой. Не обращая внимания, бежал и бежал и скоро догнал. Правда, они немного подождали.

Был праздник, какой, не знаю, но был, потому что на лоцмановской церкви бумкали колокола; бабушка вышла в кухню в двухэтажном лиловом платье и с лиловой наколкой на голове. Мы привели Ваньку и ютились у входной двери. Анна-прачка плакала на лавочке у кухонного стола, Ванька стоял на середине кухни. Мы пока вели Ваньку, хорошо его разглядели. Он был такой же, как и раньше, только страшно подлиннели ноги и голова еще стриженее, чем всегда.

Правда, и нас стригли перед летом «под ноль», а Мишка одно лето ходил с бритой наголо головой, потому что где-то «схватил лишай». Один Юрка не давался стричься и носил пробор, по утрам, конечно.

На Ваньке была суконная рубашка, от грязи непонятного цвета и без трех пуговиц на середине, так что был виден голый живот. Серые в полоску брюки были ему совсем не по росту, свисали через веревочку на поясе почти до колен и прикрывали босые, покрытые цыпками ступни. Веснушек у Ваньки еще прибавилось, на щеках они сливались прямо в коричневые пятна. Только у глаз их не было совсем и казалось, что у него розовые очки. И все-таки это был наш Ванька, с которым мы играли с самого детства.

Бабушка оглядела Ваньку с ног до головы несколько раз и сказала строгим голосом:

— Ну, стрекулист, явился! Вспомнил о матери родной. Жить-то научился хоть мало-мала? А?

Ванька молчал, почесывая ноги одна о другую. Бабушка повернулась к Анне:

— Не реви, не реви, дура. Какой-никакой — сын пришел, и ладно. Гляди только, чтобы больше баловства не было. Второй раз не прощу. Уж как ты хочешь. Ведите его в баню, вымойте как следует быть, хоть с песком. Что на нем, сожгите, и рубаху, и порты, и гашник не забудьте, там, поди, жителев, жителев… Зина! Поищи в детской в большом шкафу, там всякое есть. Хорошего только не дайте. Идите. Да постой, Анна. Гляди, чтобы его не видно и не слышно, чтобы из дома никуда до самого Иван-Купала. Слышишь?

Анна-прачка заплакала еще громче. Бабушка досадливо махнула рукой. Тетя Зина повела Ваньку. И мы за ним.

Делать было особенно нечего. Мы сидели на подоконнике у открытого окна детской. Вдруг Юрка спросил:

— Серый! Ты видел Нинкиных бабочек?

Я ответил, что видел, и сразу вспомнил в комнате Нины угол за шкафом и столик, где была ее коллекция. Страшно интересная. На стенках ящики со стеклами, как картины, и там бабочки, бабочки, тысяча, наверно, даже больше. На столике морилка — стеклянная банка с крышкой, где усыпляют бабочек, правилка — две дощечки рядом и между ними щелка, черный ящичек с длинными тонкоголовыми булавками для накалывания. На стенке, вроде оглавления, Нинкиным аккуратным почерком выписаны по порядку все названия бабочек: аврора, адмирал, аполлон, апорея, аргус… Смешные названия, есть даже эфиоп. Бабочки под стеклом красивые, нарядные. Мне нравились павлиний глаз, махаон и, конечно, мертвая голова. Она ночная, бражник, большая, толстая, и сверху нарисован настоящий череп и похоже скрещенные кости. Очень красивая мертвая голова. Нинка расстроилась, когда у мертвой головы мухи или черви отъели кусок брюшка, потому что брюшко страшно толстое и не сразу засохло.

— Моя коллекция хуже, — грустно сказал Юрка. Это было верно.

У Юрки тоже много бабочек, и они наколоты в таких же ящичках со стеклом, только все неаккуратно. Ящики свалены в кучу прямо на пол, и надписи коряво и не все написаны.

— Серый! Я знаю, где живет орденская лента. Ей-богу! У Нинки ее нет. Если поймать, можно оставить себе или подарить Нинке. Поможешь? Она осторожная, орденская лента. Два раза гонялся и… ничего, никак не поймать.

Делать было особенно нечего, и я сразу согласился.

Мы взяли сачки и коробочку и пошли босиком по мокрой траве. Юрка повел на пасеку. Только мы вышли из дома, как далеко у леса послышались гулкие выстрелы — один, два, три. Выстрелы странные, не из охотничьих ружей. Юрка сразу это понял. Его уже два раза взрослые брали на охоту. После стал страшно задаваться, так и сыпал: курковка, безкурковка, дымный порох, бездымка, бекасинник. Теперь сказал, что стреляют из боевой винтовки. Больше выстрелов не было.

На мысу у речки под обрывом стояли тети Зинины ульи и там же омшаник — такой домик с маленьким окошечком, где хранится всякая пчеловодная всячина и туда же на зиму прячут пчел. Сначала мы туда и заглянули — посмотреть, не осталось ли хоть немного меда. Дверь была на простой завертке. В омшанике прохладно и пахнет медом. На полочках пчеловодные сетки, дымари и много рамок с сотами. Только пустые, без меда. Я даже лизать пробовал. В самом углу над приставной лестницей — дырка на чердак. В общем, ничего интересного в омшанике не было. Юрка поднялся по лестнице и заглянул на чердак. Зачихал и сказал, что там ломаные ульи и рамки.