Сергеев-Ценский - скульптор, ибо он изображает одушевленные существа людей, животных, птиц - и неодушевленные предметы до того пластично, что мы как будто бы можем дотянуться до них и дотронуться, несмотря на окутывающий их лиризм. Сергеев-Ценский - один из самых лиричных русских прозаиков, но его лиризм не расплывчат: ни красок, ни очертаний он не скрадывает. Его лиризм прозрачен, как воздух золотою осенью. Это сочетание двух принципов красочности, плотности очертаний, с одной стороны, и лиричности - с другой, находит отражение в стиле Сергеева-Ценского, сочетающего при выборе средств художественной выразительности конкретность и эмоциональность.

Сергеев-Ценский - музыкант, ибо проза его музыкальна, мелодична, напевна, оставаясь в то же время прозой, не переходя за ту опасную грань, где рождаются некие уродливые гибриды прозы и стиха. Многие новеллы Ценского, особенно ранние, представляют собой, как он сам переозаглавил их в последнем прижизненном собрании своих сочинений, стихотворения в прозе.

Сергеев-Ценский - артист, ибо он перевоплощается в своих героев по всем законам "театра переживаний". Он насквозь видит их и чутким слухом своим слышит. Слышит - и "говорит" за них за всех, с мастерством большого актера воспроизводя тембр и живые интонации человеческого голоса.

Для Сергеева-Ценского нет ничего отвлеченного и нет ничего мертвого в мире - все живое, все облечено плотью и все одушевлено, все одухотворено!

Уже в раннем (1904 г.) рассказе "Дифтерит" автор делится с нами наблюдением, что сигарный дым, который Ульян Иваныч выпускал изо рта, "синеватый и тощий, был... какой-то робкий, запуганный..." Или: "Под рубаху его, как иззябшая собака, пробирался холод и, сжавшись в комок, грелся на его груди" ("Бред").

Первой главе поэмы "Движения" Ценский в качестве эпиграфа мог бы предпослать строки Блока:

Здесь тишина цветет и движет

Тяжелым кораблем души...

И точно: у тишины в этой поэме есть и цвет, и запах, и вкус, ее можно видеть, обонять, осязать: "Вокруг имения... стояла... мягкая во всех своих изгибах, иссиня-темнозеленая, густо пахнущая смолою, терпкая, хвойная тишина".

Как живые, мыслящие существа, ведут себя у Ценского стихии. Описывая в "Маяке в тумане" самое начало пожара, автор замечает, что "новорожденные огоньки страдают большим любопытством...".

А вот - "пошел настоящий первозимний спокойный и уверенный снег, который не думал уже таять, а рассчитывал улечься надолго" ("Загадка кокса").

А в "Устном счете" облака около луны "мчались сломя голову к востоку".

Метафора смелая, но так вполне могли подумать про облака и Семеныч, и Нефед, и Гаврила, как вполне могло прийти в голову Егорушке из чеховской "Степи" сравнение дальнего грома с топотом босых ног по железной крыше.

Героям Ценского вообще свойственно творить окружающий мир по своему образу и подобию: отыскивать сходство между событиями, недавно происшедшими в их жизни и поразившими их воображение, и окружающими людьми, окружающим миром (Сезя из "Движений" смотрел в глаза отца, "жаркие, как те стога, что горели"); переносить вслед за героями Чехова свое душевное состояние на природу; наделять окружающий мир своими привычками и повадками, прививать ему те формы деятельности, какие им известны по собственному опыту. Когда шел мелкий, ленивый дождь, то Семеныч говорил о нем: "По-денщину отбывает!" А когда барабанил частый, крупный, спорый, он говорил: "...этот уж начал сдельно работать..." Павлику, этой мечтательно-восторженной натуре, чудилось, словно облака "шелестели даже..." ("Валя").

И грустят на страницах Ценского зори, и грустят у него покосы, и грустят, наливаясь, хлеба ("Печаль полей"), а вечера - "положительно что-то шепчут" и о чем-то молятся, а горы - "как гусенята в желтоватом пуху дубов и буков" ("Валя"). А море? Ценский писал о нем, вернее - писал его, как художник-маринист, "много, много раз" и "каждый раз по-новому"! Оно просвечивает между строк даже в тех главах его "крымских" рассказов, повестей, поэм и романов, где прямо о нем не говорится, - просвечивает, вспыхивает то голубым, то синим, то зеленым огнем, нам все время слышится его то успокоительный в своей мерности гул, то грозный грохот, с каким оно, клокоча, и клубясь, и беснуясь, накатывает на берег валы, и до нас как бы долетают его шипящие брызги.

У Сергеева-Ценского одушевлен не только пейзаж, но и интерьер. В "Движениях" "...у стульев с высокими узкими спинками вид неприятный, поджатый, как у необщительных, сухих людей".

Но не только явления и предметы внешнего мира, столь же непохожие друг на друга, как и люди, живут у Ценского по-человечески разумной жизнью, этим же свойством наделены у него и физические ощущения, испытываемые живым существом. Он слышит звук боли, он находит слова не только для того, чтобы определить, как именно эта боль отзывается на живом существе, но и для того, чтобы определить, что чувствует сама боль: "...острая, изумленно звонкая, не верящая самой себе боль в теле" (из ранней редакции "Печали полей").

Сергеев-Ценский импрессионистичен в своих описаниях, но импрессионистичность его образов не искажает реальности. Его лесная топь это символ, символ жестокой косности, дикости, засасывающей, губящей человека, не желающего ей покориться. Лесная топь ведет себя в поэме как живое, глубоко враждебное человеку существо. И в то же время это самая настоящая трясина, в черную маслянистую глубь которой писатель не раз пристально всматривался, в хлюпанье которой он не раз напряженно вслушивался.

Показывая какое-либо явление через деталь, Сергеев-Ценский выбирает деталь вполне реальную и характерную. В романе "Искать, всегда искать!" Таня вспоминает станцию Лиски, где она была "кисло-вишневым летом". Импрессионистический эпитет имеет под собой реальное основание: от этого лета память девочки-подростка Тани - память ее сердца - наиболее бережно сохранила кислые вишни, и они окрасили для нее в свой цвет все лето и придали ему свой вкус. Это цепочка естественных ассоциаций, характерных для человеческого сознания вообще, для детского - в частности и в особенности.