— Мы еще увидимся, — сказал он. — Я тебе буду писать.

— Ну, будь здоров.

Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло…

Гостиница «Салют», куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами— лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже — буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором — жилые номера: двойные, тройные. На третьем — одиночные и люкс. Выше, на четвертом, — многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним — доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.

Вера Платоновна — светлая, завитая, надушенная — сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День — 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь — 12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять — день… С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди — приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук — и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить… В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше… Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз… Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.

Конечно, в ее работе не все были розы — были и шипы, и ох какие… В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными…

— Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, — докладывала горничная.

Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога — лужа.

— Товарищ Михеев, впустите меня. Я — дежурная по этажу.

— Ммм… ррр… ка, ка, ка, — невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.

За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.

— Ну, ну, ну, — говорила Вера Платоновна, — каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь…

Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку — поцеловать. Вера смеялась.

— Вера Платоновна! Радость моя! — рыдал Михеев. — Если б вы знали…

— Знаю, все знаю.

Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.

— Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь…

— Пустите, я пойду. Набью ему морду.

— Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?

— Ммм… ррр… ка, ка, ка, — бормотал Михеев, укладываясь.

Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина…

Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга — тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела — только ночью, на дежурстве.

Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс — администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.

— Самый лучший? — недоверчиво спросил дед.

— Будьте покойны, лучше не бывает.

Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:

— Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.

— Швейцар отлучился, — чуть не плача, объяснила дежурная, — дверь заперта. Он и шурует…

Вера схватила деда за локоть:

— Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?

— Выйти до ветру, — заявил дед глубоким басом проповедника.

— Господи, да у вас же в номере туалет!

— То-то и есть, дочка… Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник — в хате…

Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации…

В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный — истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений — зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента…

Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она отказалась; поло— вина отрезанного участка, с плодовыми деревьями, виноградниками и кой-какими строениями, отошла к соседу Михаилу Карповичу; на другой половине начал строительство белым кирпичом отставной полковник, давно уже стоявший на очереди. Огородные культуры Вера Платоновна резко сократила: салат, редисочка, клубника — только для себя, три— четыре грядки. Зато розы! Тут уж Вера дала себе волю. Целые заросли роз, всевозможные — и классические розовые, и чайные, и алые, и темно-красные, цвета запекшейся крови, — они цвели на колючих стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к розам, знала каждую в лицо, ходила к ним на свидания, касалась щекой прохладных, по краю трубчатых лепестков. Розы позволяли себя любить равнодушно, чванно, время от времени отряхиваясь и роняя круглую каплю росы… «Ну, точь-в-точь как сестра Женя с Семеном, — думала Вера. — Впрочем, пускай себе капризничают: что не позволено человеку, позволено цветку…»

Домашнее хозяйство вела Анна Савишна — большая в этом деле искусница. Умягченная годами, тихая, молчаливая, она двигалась по дому неспешно, как добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза. Мать и дочь любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.

Непривычной радостью было для Веры чтение без помех. Когда-то, еще в гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы Александр Иванович, отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он запрещал ей читать — просто не находил нужным. Застав Веру с книгой, он всегда давал ей какое— нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько угодно, было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она не так уж много, но со вкусом, всласть. Отлично помнила прочитанное, рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему. Самая заурядная книга становилась у нее увлекательной. «А он что? А она что?» — спрашивала Анна Савишна. «А он… а она…» — импровизировала Вера. Она видела героев как будто в театре, расставляла их по-своему. Ах, театр! Редко-редко приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.

Прошло уже больше года после смерти полковника Ларичева, и к Вере Платоновне начали свататься женихи. Еще бы, невеста завидная — и дом, и сад, и нрав. Женихи подсылали соседок, разведывали. Некоторые отпадали сразу же, другие удостаивались смотрин.