Менее всего этих слушателей было в тех местах, где сходились социальные реформаторы и революционеры для обмена своими взглядами. Залы маленьких ресторанов или кафе наполня-лись лицами странными и разнообразными. Молодые люди с блуждающими глазами и щедрыми жестами чередовались здесь со стариками, не видевшими ничего сквозь толстые очки и передви-гавшимися по улице наподобие крабов. Здесь можно было увидеть сторонников социализма и коммунизма, верующих в фаланстер и в Икарию*. Одни основывали грядущее устроение человечества на наблюдениях над жизнью муравьев и пчел, другие - на логике экономических явлений, третьи - на велениях морали, четвертые - на законах арифметических чисел.

* Фаланстер - по проектам французского утопического социалиста Ш. Фурье, огромные дворцы, в которых будут жить и работать члены идеального социалистического общества.

Икария - вымышленная страна, изображенная в романе французского утописта Этьена Кабе (1788-1856) "Путешествие в Икарию" (1840).

Все они равно не слушали, не понимали и не признавали друг друга. Споры их состояли в том, что они жестикулировали и кричали одновременно, часто на разных языках. Изгнанники и беглецы всех стран сходились здесь. Ирландец и венгерец вступали в бесплодные диспуты, пуская в ход все промежуточные наречия. Мелькали лица испанцев, поляков, евреев, немцев. Рядом с растрепанной русской шевелюрой Рудина просовывалась иногда шерстистая и курчавая голова мулата. Никто не выходил из этих собраний в чем-либо разубежденный и не являлся на них без какой-либо одной идеи, исключавшей возможность всякой иной. То были самые упря-мые головы человечества, самые крепкие его черепа, самые тупые лбы, способные прободать нежную ткань всяких сомнений и противоречий.

Общение с ними Рудина не принесло ему ни вреда, ни пользы. Вера его в себя не умалилась и не возросла. Довольная улыбка не сходила иногда с его лица, выражая удовлетворение мысля-ми, сокровенными и непонятыми. С течением времени, однако, к этим мыслям понемногу стало примешиваться предчувствие надвигающихся забот, привычное ощущение пустоты настоящего, безвестности будущего. В один июньский день он с удивлением испытал чувство голода. Деньги, которым он не вел счета, охотно делясь ими с теми, у кого их не было, оказались вдруг на исходе. Привычки жизни его переменились. Он без труда приучился почти ничего не есть, питаясь водой и хлебом, но красться по лестнице дома и незаметно скользить мимо сердитой превратницы было для него тяжело и унизительно.

Революция также не шла теми путями, какие он намечал для нее: никто не послушал его совета, не обратился к нему за помощью, не уверовал в его формулу. Никто не прочитал даже тех объемистых докладных записок, которые он посылал время от времени в различные министерства. Что касается до газет, то он презирал их, и ни одна из них не оказалась достойной изложить начала его "Опыта".

И все-таки Рудин надеялся, потому что ему решительно не на что было надеяться. Поднима-ясь с постели каждое утро, он продолжал проявлять некоторую заботу о своей внешности. Он долго и тщательно чистил щеткой свое обветшавшее платье. В одно июльское утро, предаваясь этому занятию, он испытал головокружение и опустился на стул, с которого перебрался кое-как на кровать. В тот день он не вышел из дому; начиналась болезнь. Сердитая привратница вспом-нила о нем, поднялась к нему в комнату и долго жаловалась, разводя короткими, как ласты, руками перед самым его носом. Потом захлопотала, сама убрала комнату, позвала на свои деньги доктора и принялась лечить Рудина. К удивлению ее и других, он стал поправляться.

Он был еще нездоров, когда настали июльские дни. На болезненное его вооображение треск ружейных выстрелов и гул пушек подействовали чрезвычайно. В лихорадке ночи ему грезились русская деревня, Наталья Алексеевна в старом образе молоденькой девушки, рассерженная княгиня, Лежнев, Володя. От этих грез он отмахивался почти с отвращением.

Рано утром 26 июля он проснулся и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь. Потом поспешно стал одеваться, не забыв провести несколько раз щеткой по белевшим плечам сюртука. Ему удалось незаметно спуститься по лестнице и, дернув за веревку, открыть себе дверь; привратница кашляла и возилась в своей комнате. На улице Рудин ступал шатаясь и придерживался рукой за дома. Солнце еще не успело подняться над крышами, но уже было душно. Запах гари и пороха носился в тяжелом воздухе фобургов. По дороге к Сент-Антуанской улице Рудин встречал отряды регулярных войск. Солдаты с истомленными, бессонными лицами смотрели на него равнодушно; в тот ранний час никому не хотелось ни злобствовать, ни шутить.

В двух местах его всё же останавливали, но тотчас же отпускали прочь, когда он начинал длинно и сложно объяснять свои намерения. Эти намерения не были, впрочем, ясны и для самого Рудина. Вышел на улицу он, руководимый желанием последнего подвига. Ему казалось, что он и только он может остановить начавшееся кровопролитие, спасти гибнувшую револю-цию. Выслушав его, люди опустят ружья, сознают свою ошибку, прольют слезы раскаяния, кинутся друг другу в объятия. Человечество будет спасено и пойдет верным путем к счастливо-му устройству, описанному в декретах Рудина, расклеенных красными афишами на всех стенах общественных зданий. Но как этого добиться? Где тот центр, куда сходились все нити событий и действий?

Раздумывая об этом, Рудин брел, опустив голову, по совершенно безлюдной улице, когда невдалеке перед ним прогремел ружейный залп. Пули защелкали по стенам, зазвенело стекло; сзади него в ответ послышались пистолетные выстрелы. Он приостановился и стал озираться вокруг. Неведомо откуда взявшаяся женщина схватила его за руку и насильно втащила в дверь. Темными переходами и внутренними закоулками она вывела его к стене, где открывалась калитка в другую улицу, кривую и узкую. Рудин беспрекословно ей повиновался.

Сделав несколько шагов от калитки, он оказался позади баррикады, сложенной из всякой рухляди и увенчанной продавленным омнибусом. Десятка два рабочих тихо разговаривали позади нее, осматривая свои ружья. Некоторые из них выглядывали в импровизированные амбразуры. Один из них, молодой и добродушный гигант, опоясанный красным шарфом, держал в руке красное знамя.

К этим людям воспрянувший сразу духом Рудин обратился с горячей и мало приличествова-вшей случаю речью о человеческом братстве. Они выслушали его молча, с напряженными лицами. Некоторые поворачивались к нему спиной и пожимали плечами.

- Кто это? - спросил, быстро обернувшись, стрелок, всё время выглядывавший в амбразуру.

- Поляк,- ответил уверенно старый рабочий.- Вздорный, но храбрый народ.- Добродушный гигант подошел к Рудину, положил ему на плечо руку, повязал его красной тряпкой и дал кривую и тупую саблю.

- Возьми-ка это,- сказал он, улыбаясь,- как раз для тебя.

- Стойте,- крикнул стрелок у амбразуры,- они привезли пушку.- О Рудине мгновенно забыли.

Сжимая в руке бесполезную саблю, присутствовал он при загоревшемся уличном бое. Инсургенты* вначале яростно отстреливались. Но скоро послышались мощные удары пушки, и ядра понеслись со свистом, сшибая углы домов, роя мостовую, проламывая бреши в баррикаде. Одно из них пронизало кузов омнибуса, другое завалило все амбразуры. Часть защитников оставила свое место и скрылась в ближайших домах. Другие в отчаянии бессилия продолжали стрелять поверх обломков. Одному из них на глазах Рудина оторвало руку, кровь хлынула на пыльные камни июльской улицы.

* Инсургент (лат.) - "восстающий", участник вооруженного восстания.

Рудин бросился ему на помощь. Сердце его разрывалось, и жажду подвига в нем сменило желание жертвы. С разметанными седыми волосами и дико глядевшими глазами, в сюртуке, перепачканном кровью, он был страшен в эту минуту. Тем временем пушка придвинулась и осыпала баррикаду картечью. Последние защитники ее разбежались. Молодой гигант с красным знаменем упал ничком, пораженный картечной пулей. Рудин поднял знамя и легко взобрался на самый верх, поднявшись на продавленный кузов опрокинутого омнибуса. По улице осторожно приближались солдаты. Размахивая знаменем, Рудин кричал в их сторону напряженным и тонким голосом что-то о братстве и справедливости. Один из солдат прицелился в него - выстрелил... Тургенев изобразил его смерть: "Высокий человек выронил знамя и как мешок повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился... Пуля прошла ему сквозь самое сердце.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: