Колымская пурга была бессильна проникнуть в этот уютный уголок, отвоеванный человеком у стужи, не могла погасить подстриженное пламя в ламповом стекле, оборвать чуткие провода радио, звучащие музыкой далеких городов. Пурге оставалось яростно бросать в окна пригоршни сухого звенящего снега и, завывая, биться в трубе, громыхая закрытой вьюшкой.

Беспомощный щенячий визг вызывал острую жалость. Читавший книгу мужчина при каждом новом визге болезненно морщился.

— Пробовал я достать щенка, да разве я могу пролезть в такую лазейку? Удивляюсь, как собака-то пролезает.

В это самое время собака прибежала на жалобный вой. Щенок затих, а она лизала мертвых и удивлялась их молчаливому безразличию. Собака была очень голодна. За весь день ей ничем не удалось поживиться на помойках. Там кормились более сильные, и она, истощенная щенками, не решалась вступать с ними в драку. Чувствуя, как злобно кусается щенок, не получая молока, собака прислушивалась к голосам, доносившимся сверху. Женский голос был ей хорошо знаком. Сколько раз эта женщина с миской в руках подзывала ее, но собака не могла пересилить свое недоверие к людям. Она хорошо помнила удары остола[4] и лямки упряжки, врезающиеся в спину и под передние лапы. Но щенок злился и кусался, а голос сверху звучал ласково и так непохоже на резкие окрики каюров, что она решилась.

Оттолкнув щенка, который немедленно поднял визг, собака выбралась наружу. Колючая поземка попадала в глаза и, забиваясь под шерсть, таяла на горячем теле. Осторожно оглядываясь, собака подошла к двери, около которой ветер уже нанес маленький островерхий сугроб. Поскребла лапой дверь и, подняв ухо, прислушалась.

— По-моему, кто-то скребется в дверь, — послышался голос женщины. Собака собралась убежать, но, оглянувшись, пересилила себя. Прилив заторосил море, поставив дыбом глыбы грязно-зеленого льда. В промежутках между порывами поземки были видны силуэты катеров и кунгасов. Вытащенные на зимовку на берег, они стояли на толстых подпорах, как на ногах. Большая красная луна освещала пустынный, заледеневший промысел, предвещая мороз и ветер.

Звякнул откинутый крючок.

— Кто здесь? A-а, это ты? Бедная моя собачина, все-таки решилась прийти? Давно бы так-то, глупая. Подожди, сейчас я дам тебе поесть. — Женщина быстро вынесла миску и поставила ее у двери.

— Ешь, не бойся. Я уйду.

Собака стояла неподвижно. Все ее существо напряглось в непреодолимом желании убежать, но голод победил страх. Из миски пахло теплой едой. Медленно переставив лапу, собака сделала шаг. Из-за угла дома мелькнул или, может, только почудился силуэт другой собаки. Тогда, боясь, что пища опять не достанется ей, собака одним прыжком очутилась возле миски и, лязгая зубами, начала хватать куски хлеба, мяса, кашу… В одно мгновение миска была опорожнена. Чувствуя в желудке приятную сытую тяжесть, собака полезла под дом, к орущему щенку. И так каждую ночь с замиранием сердца собака царапалась в дверь и получала еду. Щенок рос, и материнского молока ему уже не хватало. Он злился и орал целыми днями.

Как-то вечером, открыв дверь на привычное царапанье, женщина увидела у самого порога барахтающегося в снегу щенка. Поодаль неподвижно стояла собака. Отряхнув со щенка снег, женщина унесла его в дом. Собака не тронулась с места. Сейчас же ей была вынесена ее миска, и дверь снова закрылась. Поев, собака покружилась около дома, поджидая, не придет ли щенок. Потом, плотно прижавшись спиной к двери, свернулась клубком, вывернув лапы подушечками кверху и закрыв нос хвостом, тревожно задремала.

Щенка окрестили Нордом. Критически разглядывая его, хозяин презрительно хмыкнул:

— Честно говоря, щенок не очень красив.

Хозяйка, тыкая щенка носом в разведенное сгущенное молоко, возмутилась:

— Ну, знаешь, ему не медали получать на выставках. По-моему, очень симпатичный псина!

Жмурясь от непривычно яркого света, щенок жадно лакал угощение. Потом, когда он залез в миску тремя лапами, — четвертая не поместилась, — его перенесли на разостланную у печки оленью шкуру. Сытый щенок моментально заснул.

Проснулся он глубокой ночью и, потыкавшись носом в олений мех, тихонько взвизгнул. Мать не приходила. Тихая, теплая темнота напугала его, и тогда он заорал громко и отчаянно:

— А-а-ма-мам-мам!

В ответ на его вой с улицы донесся тревожный визг собаки.

Пытаясь успокоить Норда, хозяйка взяла его на руки, но щенок вопил изо всех своих щенячьих сил. Спать в ту ночь не пришлось. И только утром, после очередной порции молока, Норд успокоился.

С тех пор он не виделся с матерью. И сын и мать заметно поправлялись и скоро привыкли к разлуке. В середине зимы мать ушла с появившейся бродячей стаей.

В доме человека щенка на каждом шагу подстерегали неприятности. На горьком опыте он узнал, что ни в коем случае нельзя нюхать дверцу горячей печки и давить лапой выпрыгнувший красный уголек. Что во время купанья не стоит слизывать с морды мыльную пену, а тем более стараться укусить кусок мыла. И что облаивать репродуктор небезопасно, так как облаивание всегда кончается шлепками. Из полезных сведений он скоро усвоил, что, если захочется есть, можно обратить на себя внимание хозяйки, настойчиво подсовывая ей под ноги пустую миску.

Хозяйку Норд обожал. Он ездил верхом на ее ногах, беспощадно раздирая чулки, и бегал за ней повсюду, вцепившись зубами в подол. Только раз Норд сильно провинился. Изгрыз одну туфлю из единственной нарядной пары. Ослабев от возмущения, хозяйка даже не смогла выдрать щенка и только горько упрекала, поочередно поднося к его носу каблук, подошву и истерзанный верх. Потом она уселась у окна и заплакала. Норд подошел просить прощения. От хозяйки последовало суровое приказание убираться с глаз долой, на кухню. Через несколько минут щенок, спотыкаясь, приволок хозяйке уцелевшую туфлю и, умильно заглядывая в глаза, завилял хвостиком.

Избалованный щенок побаивался только хозяина за громкий голос и отвратительную манеру поднимать его за шиворот. Кроме того, Норда возмущала привычка хозяина говорить с ним тремя словами: тубо! пиль! куш! Часто, поставив миску с чем-нибудь вкусным, хозяин приказывал:

— Норд, пиль!

Из протеста Норд делал глупую морду и поглядывал на хозяйку.

— Нордаха, иди кушать, — приглашала она, и щенок опрометью летел к миске.

— Это неправильное воспитание! Уродуешь собаку! — горячился хозяин.

Но хозяйка упрямилась:

— Собака должна понимать обыкновенные слова. Вот увидишь, я этого добьюсь.

Иногда, придя с прогулки, Норд усаживался напротив хозяйки и первый затевал разговор:

— Рргав! Pay, pay! — начинал он.

— Да что ты! — поддерживала хозяйка. — А где же ты был?

— Гоу, гоу, вваф-таф!

— Ай-яй-яй! Как же это случилось?

— Вау, вау… — старательно выводил щенок.

Хозяин, почти засунув голову в репродуктор, кричал:

— Да тише вы! И так ничего разобрать не могу, помехи! Отставить разговоры! Тубо, черти!

Щенок дерзко тявкал и скрывался под кровать.

Однажды, выскочив на улицу, Норд увидел большого белого пса, который стоял у двери маленького сарайчика и на кого-то лаял. Щенок подошел поближе и сел послушать. Оказывается, Тобик, так звали пса, ругался со свиньей Машкой, которую никогда не выпускали из хлева и которую Тобик знал только по голосу.

Пронзительная «перебранка» лая и хрюканья на человеческом языке, вероятно, звучала бы так:

— Р-р-р! Ты тут? — посопев в щелку, справлялся Тобик.

— Хрюк… — отвечала из хлева Машка. — А тебе что за дело? Тоже мне хозяин нашелся. Ты чей?