В летний, солнечный денек я лежала на опушке тайги с книжкой. Но разве можно читать, когда на страницы то ляжет тень от пушистой лапы лиственницы, то запрыгает веселый солнечный зайчик, то приползет малая букашка и задумается перед какой-нибудь буквой, не понимая по безграмотности, что это за черная закорючка и можно ли через нее переползти?

Нет такого человека, который, лежа на траве, хоть на минуту не представил бы себя крошечным путешественником. Невысокая трава просвечивает на солнце, и мое воображение бродит в дебрях чудесного леса.

Яркое пятнышко остановило взгляд. Из земли торчала красная с белыми крапочками шапка мухоморчика. Такого крохотного, что его можно было бы накрыть наперстком. Ковырнуть его из земли пальцем было рискованно, еще раздавишь. Я подцепила мухомор сухой палочкой и остолбенела от удивления: потревоженный грибок… пустился наутек!

Он бы удрал и унес с собой веселую загадку тайги, но палочка его остановила и перекувырнула на спинку. Вместо корешка на желтоватом пузике, продолжая бежать, дергались коротенькие, толстые лапки. Это был — паук. Вот так мухоморишка.

На спинку стула надето новое Наташкино пальто. Под стулом, прижавшись друг к дружке, стоят новые Наташкины ботики. На стуле сидит повязанный папиным носовым платком старый фланелевый мишка. А зареванная Наташка считает капли дождя, сползающие по оконному стеклу:

— Пять… девять… два, — и комариным голосом поет: —Дождик, дождик, перестань!

Но дождь и не думает переставать. Он разошелся и льет, холодный, осенний. Перед окном толстяк-георгин свесил голову и вздрагивает от капель, щелкающих его по красному затылку.

— Твои де-е-етки пла-а-ачут, — тянет Наташка, искоса поглядывая на мать.

— А детки могут не плакать. Детки могут надеть старое пальтишко и идти мокнуть под дождем, если им так хочется гулять, — говорит Наташкина мать и обращается ко мне: — Деткам не столько хочется гулять, сколько не терпится похвастаться своими обновками. И в кого она уродилась такой тряпичницей? Девчонке пятый год, а она начинает разбирать, что ей идет, а что не идет. Еле отучила вертеться перед зеркалом. Пригрозила, что напялю на нее старую телогрейку, в которой дрова носим, и поставлю на огород к бабке Оле, рядом вон с тем пугалом.

Наташа с ужасом взглядывает в окно, откуда виден соседский огород. Там на пустых грядках торчит одинокое пугало. Ветер треплет его мокрые лохмотья, и кажется, что пугало дрожит от холода.

Около него прыгают взъерошенные воробьи.

Наташка робко тянет меня за руку.

— Смотри, вон там воробеи и ихняя мама-воробеиха. Знаешь, чего она им говорит? Чилик-чилик, мои родные, прыгайте, прыгайте, а то у вас ножки озябнут! Да?

— Возможно, — соглашаюсь я, — только надо говорить не воробей, а воробьи.

Наташка грустнеет. Слишком уж много замечаний получила она за этот день. Девочка снова пытается вызвать меня на интересный разговор. Она прижимает нос к стеклу и шепчет:

— Воробеи еще чего-то говорят, только я никак не пойму.

Я внимательно прислушиваюсь к чириканью.

— Жалуются Пугалу: на огороде ничего не осталось, одни кочерыжки капустные торчат, попробуй уклюнь ее. Чем жить? Как жить?

Наташка взбирается с ногами на подоконник и удобно устраивается.

— Ну, а Пугала им чего?

— Пугало-то? Пугало, конечно, жалеет воробьев, а помочь им ничем не может. Видишь, Наташа, как оно вздыхает?

— Ты про это не говори, — протестует Наташка, — я про это сама вижу. Ты давай говори, чего потом?

Я попалась. Откуда мне знать, что будет потом? А Наташка требовательно глядит на меня и ждет…

Только я собралась послать Пугало на базар продавать рубаху, как на огороде появилась бабка Оля. Она подошла к пугалу, взвалила его на плечо и унесла в сарай. По-хозяйски: ведь на будущий год оно опять понадобится.

— Чего ты ждешь, Наташа? Видишь, бабушка Оля унесла пугало.

— Подумаешь, бабка Оля, а ты все равно говори, чего потом.

— Ну хорошо. Слушай. Смотрела-смотрела бабушка Оля в окно на пугало, и стало ей жалко. Вышла она и говорит: нечего тебе ту! под дождем мокнуть. Все лето служило ты мне, воробьев да галок гоняло, пойдем, теперь я тебя чаем напою, пышечками угощу.

— Спасибо, бабушка! — басом сказало Пугало и вприпрыжку побежало за старушкой.

— Правда, правда, — весело подтвердила Наташка. — Я сама видела, как Пугала на одной ножке попрыгала!

— Бабушка Оля налила Пугалу чаю в самую красивую чашку и положила перед ним горячую румяную пышку.

— А воробей?

— Ты слушай, сейчас и про воробьев будет. Так вот, откусило Пугало горячую пышку и вдруг как заревет…

— Обожглась, наверно? — предположила Наташка.

— Не перебивай, пожалуйста. Бабушка сама перепугалась, почему Пугало плачет, а Пугало ей на окно показывает, а в окно воробьи заглядывают, хлебца просят. Ну, ладно, говорит бабушка, вот напьешься чаю и снесешь воробьям крошек.

— Ну, а потом?

— А потом Пугало вышло на огород и накормило воробьев.

Наташка взглянула в окно.

— Нету там Пугалы. Одни воробеи прыгают.

— Они его дожидаются. Подождите немножко, значит, Пугало еще чай пьет.

Наташка странно посмотрела на меня и молча вышла из комнаты.

Немного погодя, случайно взглянув в окно, я увидела на огороде странную растопыренную фигурку.

— Наташа, что ты там делаешь? Сейчас же иди домой!

— Я не могу… я… Пугала и кормлю воробеев, — горестно ответил плачущий голосок.

В рваной, грязной телогрейке Наташка, добросовестно подражая пугалу, стояла на одной ноге и, заливаясь горючими слезами, крошила хлеб. Воробьи торопливо склевывали крошки.

— Ты же простудишься, — укоряла я, утаскивая выдумщицу домой. — Зачем ты это сделала?

— Ты сама сказала, что Пугала воробеям хлеба принесет, а Пугала обманула, не пришла.

— Глупая ты девчонка, ведь это же сказка.

Покрасневший носик упрямо вздернулся:

— Я сама знаю, что сказка, но ведь воробеи-то ждали?

Стащив мокрые чулки и держа в руках холодные ножонки, я спросила:

— А плачешь почему? Очень озябла, да?

— Нет, не озябла, — Наташка мужественно прихлопнула ресницами последние слезинки. — Знаешь, как стыдно было, что Пугалой стою? Только бы ребята не видели, а то задразнят.

На зиму кур пришлось поселить в кухне. Куда же было их девать в жестокие, колымские морозы?

Куры не оставались в долгу. Раза два в неделю на донышке старой фетровой шляпы, которая заменяла им гнездо, белело аккуратное яичко. Может быть, это было выражением признательности за доставленный им теплый угол, а может быть, куры решили, что если зимой не нестись (а зима здесь восемь месяцев), то зачем тогда и жить?

Конечно, два яйца являлись грошовой платой за неудобства, которые доставляли нам эти беспокойные жильцы. В углу, отгороженном проволочной сеткой, то и дело возникали скандалы. От тесноты у кур портился характер. Особенно разгорались страсти по утрам. Кто-то посоветовал давать курам бумагу, якобы полезную для пищеварения, и наши курочки каждое утро получали старую газету. Газета проглатывалась в несколько минут, и куры принимались обсуждать новости, наступая друг на друга и выпячивая зобы, набитые газетными обрывками.

Петуха у нас не было. Порядок поддерживала толстая, рябая курица. Стоило вспыхнуть ссоре, как Рябуха слетала с насеста и грузно приземлялась возле скандалисток. От негодования у нее медленно раздувалась шея, и от этого зрелища куры впадали в оцепенение.

Самый скверный характер был у черной курицы Злыдни. Она во всем видела желание ущемить ее интересы. Стоило кому-нибудь подойти к баночке с водой, как Злыдня с криком слетала вниз, расталкивала всех и принималась пить сама. Пила назло долго, через силу, и при этом старалась так растопыриться, что к поилке уже никто не мог подойти. Больше всех доставалось от Злыдни маленькой курочке — Сулико. Сулико любила прохаживаться, наклоняя головку в такт шагам, и тихонько напевать: кррум-круум.