— Я увеличила ее в тот вечер, — говорит она, а затем замолкает, качает головой и пытается отшутиться. — Это звучит очень развратно, не так ли?

Мне так чертовски сильно хочется сказать: «Ты не узнаешь, что такое развратно до тех пор, пока ты не услышишь о том, что делаешь в моем душе. Ты даже не представляешь, насколько гибкой можешь быть. Ты понятия не имеешь, какой развратной ты становишься в моих фантазиях, когда наклоняешься к краю моей кровати и манишь меня своим идеальным телом».

Тем не менее, я не могу устоять перед искушением.

— Это звучит развратно в самом лучшем из смыслов.

Яркий румянец проскальзывает на ее щеках, но она не прячет своего лица и не отводит взгляда. Вместо этого, она говорит:

— Мне было любопытно, поэтому я присмотрелась. Вот тогда я и заметила татуировку на твоей груди.

Еще никогда за всю мою жизнь сдерживать улыбку не было настолько сложно. Харпер сохранила мою фотографию. Ее признание щелкает переключателем во мне, и лампочка возможностей теперь снова мигает.

— Хоббс — мое вдохновение, в каком-то смысле, — говорю я, но теперь мне самому любопытно. У нее нет видимых татуировок, но что, если татуировка где-нибудь спрятана? Где-нибудь в интимном месте? — У тебя есть татуировки?

Она качает головой, и ее глаза округляются от беспокойства.

— Я бы хотела одну, но это невозможно.

— Почему ты так говоришь?

— Ты будешь смеяться, но я полная слабачка, когда дело доходит до игл, — она содрогается. — Я в ужасе от них. Я ненавидела уколы, когда была ребенком, и мне действительно приходится улыбаться и терпеть это, когда сдаю кровь каждые восемь недель.

— Ты ненавидишь иглы и по-прежнему сдаешь кровь?

— Пока они не найдут другой способ достать ее из меня, я буду сидеть и думать об «Орео», которое получу в конце, — говорит она. Я впечатлен, что она делает это регулярно, особенно, когда боится этого. — Но знаешь, чего я не боюсь?

Я заглатываю приманку.

— Чего?

— Ручек. Хочешь нарисовать кота Баки на мне?

Я вздергиваю бровь.

— На груди? Прямо сейчас? Да, снимай свою рубашку.

Она сверкает дерзкой улыбкой.

— Как насчет руки?

— Тоже сойдет.

Я придвигаю ее стул ближе, она закатывает вверх рукав мягкой красно-синей рубашки и протягивает мне руку. Наши колени почти соприкасаются, пока я держу ее руку, используя как холст. Эспрессо-машина шипит на стойке и «No One’s Gonna Love You» группы Band of Horses[18] играет над головой.

— Люблю эту песню, — тихо говорит Харпер.

— Я тоже.

Опускаю взгляд на ее руку и начинаю рисовать тело кошки. Харпер заговаривает первая, задавая вопрос:

— Что ты будешь делать, если не сможешь рисовать?

Вздрагивая, я останавливаюсь и встречаюсь с ней взглядом.

— Ш-ш-ш. Никогда не говори нечто такое ужасное снова.

— Нет, я мне действительно хочется знать, — настойчиво говорит Харпер, когда я возвращаюсь к ее руке.

— Я не знаю, Харпер. Это звучит ужасно. Я лучше умру, — я начинаю рисовать хвост. — Как насчет тебя? Что бы ты делала, если бы не могла больше показывать фокусы?

Я смотрю на нее мельком. Она сжимает губы.

— То же самое, — говорит она, кивая. Мне нравится, что нам не нужно больше объяснений о том, почему мы так чувствуем. Мы синхронны, когда дело доходит до неуемной энергии, которая движет нами обоими.

— Как ты узнала, что хочешь быть фокусником? — говорю я, пока добавляю беспорядочные волоски на животе кошки.

А Харпер отвечает:

— Я просто знала, с тех пор, как в пять лет получила волшебный набор на Рождество. Я изучила каждый фокус в каждой книге, которую могла достать в библиотеке или книжном магазине, — говорит она, и я перехожу к лицу кошки. — Я заставила маму и папу водить меня на каждое шоу, которое проходило в городе. В колледже я училась актерскому мастерству и публичным выступлениям, поэтому чувствую себя комфортно на сцене. Честно, не могу себе представить, что не занимаюсь фокусами. Это звучит глупо, потому что это одна из самых странных профессий. Ты не представляешь, сколько людей мне говорят: «Ты действительно фокусник?»

— Никто не верит, что ты зарабатываешь этим на жизнь? — спрашиваю я, рисуя усы.

— Любой, кого я встречаю в первый раз, сомневается в этом. Я постоянно должна это доказывать, и, как я уже говорила, люди всегда просят меня показать им фокусы. Как Джейсон, — говорит она почти машинально.

Я останавливаюсь на секунду. Чуть не забыл, что она была на свидании, и что я должен помочь ей проанализировать это или что-то в этом роде. Из-за этого все и началось.

— Ты показала ему карточный фокус?

— Да. И он хотел знать, как я это сделала, и я, конечно же, не могла сказать ему.

— Из-за правила? Правило 563 Секретных Записок Волшебника, полагаю, — дразню я, вспоминая то, что она говорила в книжном магазине.

Она смеется и ерзает на своем стуле, теперь ее колени касаются моих.

— Да. Это правило. Я имею в виду, что официального правила нет, но есть негласное, — она изображает серьезный учительский голос. — Секрет фокуса или иллюзии никогда не должен быть раскрыт, если только магическому ученику, который принимает ту же клятву, — ее голос снова становится нормальным, но по-прежнему серьезным. — Я просто не могу этого сделать. В сообществе фокусников это совершенно запрещено. Это противоречит всему, что мы делаем — ведь мы заставляем людей отбросить свое недоверие.

Я пытаюсь вспомнить все разы, когда она рассказывала, как выполнила фокус. Но не могу. Я позволяю этой мысли задержаться немного дольше — Харпер умеет хранить секреты. Но она хранит их потому, что должна, а не потому, что трусливый человек.

— Это тоже часть этого, — рассеянно говорю я, работая над угрюмым кошачьим ртом.

— Часть чего?

— Компромисса. Ты сказала, что твоя работа — компромисс. Это ограничивает твою способность встречаться с людьми, но, вдобавок ко всему, ты постоянно должна притворяться.

— В некоторые дни вся моя жизнь — это иллюзия, — говорит она тихо, слегка вздыхая. Через секунду Харпер резко спрашивает: — Чего ты боишься?

Я поднимаю взгляд.

— Точно не игл.

— Чего тогда? Пауков? Открытых пространств? Что «Блэквинг» перестанут выпускать карандаши?

Я указываю на нее пальцем и подмигиваю.

— Вот этого.

— Серьезно, Ник, — давит она, используя свой ранимый голос, без сарказма, который всегда на мне срабатывает. Этот голос говорит, что она хочет узнать обо мне больше.

Я перестаю рисовать и фокусируюсь на ней, обнажая свой глубочайший страх.

— Что все развалится — работа, шоу, успех. Мне действительно повезло. Большинство мультипликаторов едва зарабатывают на жизнь, а я приехал на потрясающем кабриолете. Так расположились звезды. О, успех может быть таким скоротечным. Завтра все это может исчезнуть в мгновение ока.

— Ты действительно в это веришь?

— Я должен в это верить. Это держит меня в напряжении. Заставляет сосредоточиться на том, чтобы делать лучшее шоу, которое я только могу. Вот почему я терплю Джино. Потому что хочу, чтобы это все продолжалось, — говорю я, постукивая ее по руке. — Хочу продолжать делать это так долго, как только смогу.

— Ты любишь это, — говорит она, это утверждение простое и очевидное, и все же оно резонирует внутри меня.

— Я люблю это сильнее, чем душ. А я действительно чертовски сильно люблю душ, — говорю я совершенно серьезно. В данный момент я не имею в виду душ как эвфемизм. Я имею в виду полную и абсолютно удивительную эйфорию после хорошей, тяжелой тренировки или вскоре после пробуждения, или после долгого, потного дня в постели с женщиной вашей мечты.

Харпер смеется.

— Потрясающе. Я тоже люблю душ.

Чтобы не нежиться в душевой зоне слишком долго, я обуздываю свои мысли, возвращаюсь к рисунку и заставляю себя быть ее наставником.

— Как все прошло? Твое свидание.