— Я сам себе удивляюсь. Что он сказал?

Она лезет в сумочку, находит свой телефон и показывает мне смс.

Саймон: Привет. Надеюсь, что твоя неделя проходит хорошо. Я бы с радостью встретился с тобой и поговорил о вечеринке. Выпьем кофе как-нибудь?

— Дело. Закрыто.

— И что это доказывает?

— Хорошо. Позволь мне спросить тебя кое о чем. Тебе постоянно нужно встречаться с родителями и разговаривать о вечеринках, которые ты устраиваешь?

— Не часто, — быстро отвечает Харпер.

— Не могла бы ты, например, контролировать все приготовления к пятому дню рождения маленькой Хейден по телефону?

— Конечно.

Я со шлепком опускаю ладони на стойку.

— Парень хочет встретиться с тобой лично, потому что хочет тебя увидеть, — я указываю на свои глаза, а затем на ее. — Ему нравится смотреть на тебя.

— О-о-о, — восклицает она, когда осознает то, что я имел в виду. Это так очаровательно, как смотреть одно из тех видео, где новорожденный жеребенок впервые учиться стоять. Она подносит пальцы ко лбу и изображает взрыв. — Мозг. Взорвался.

— Давай проведем еще один тест. На твоем телефоне есть «Фейсбук»?

— Конечно.

— Открой его, — говорю я, делая соответствующий жест рукой.

Она нажимает на синюю иконку.

— Ладно, что я ищу?

— Новый запрос в друзья. От Джейсона из боулинга. Я гарантирую, что он там есть.

Харпер прокручивает вниз экран и моргает от удивления.

— Ты можешь делать то же самое с лотерейными билетами?

Я тыкаю пальцем в телефон, игнорируя ее милое саркастичное замечание.

— Чувак хочет связаться с тобой, потому что… — я замолкаю и убеждаюсь, что она смотрит мне в глаза, пока я заканчиваю, — хочет связаться с тобой.

— Потому что я слышала, что в следующем «Пауэрболле»[16] будет огромный…

Я ее перебиваю:

— Что ты написала Саймону в ответном сообщении?

Она вздыхает, качает головой и поджимает губы. Харпер ждет минуту перед тем, как начать говорить, будто пытается придумать, что сказать, или, может быть, обдумывает свою следующую колкость. Но слова, которые она выбирает, простые:

— Вот в чем дело, Ник.

В этот раз в ее тоне нет никакого сарказма, поддразнивания и ничего невнятного. Только искренность и нервозность.

— В чем дело? — осторожно спрашиваю я.

— Я не знаю, что ему написать, — вздыхает Харпер, пожимая одним плечом. — Я могу засунуть в нос карандаш так, чтобы он вылез с другой стороны головы, и это будет намного легче, чем сообразить, что ему написать.

— Подожди. Ты можешь засунуть в нос карандаш?

Она взволновано кивает.

— Хочешь посмотреть?

Вроде как хочу, хотя это кажется чем-то очаровательно-извращенным. Но не сейчас.

— В другой раз, если только это не «Блэквинг».

— А что это?

— Это всего лишь моя самая любимая марка карандашей на всем белом свете. Но давай сосредоточимся на одной вещи за раз. Позволь мне пройти с тобой через это. Ты напишешь: «Да, звучит отлично. Как насчет вечера пятницы, в пять часов?».

Она содрогается.

— Слишком сложно.

— Чтобы написать это?

Она глубоко вздыхает, как будто готовится к тому, чтобы сказать что-то сложное.

— Ладно, слушай. Нет смысла притворяться с тобой. Ты уже видел, что случается, когда мне кто-то нравится. Я не могу разговаривать. Не могу говорить. И если я могу справиться со словами, то они смешны и неуместны. Даже если я напишу ему, я не буду знать, как вести себя в пятницу в пять вечера.

Черт, то, как она говорит это, так мило и одновременно так грустно. С одной стороны мне хочется сказать ей, что она такая охрененно клеевая, и все это неважно. Но это важно. Потому что если она не переборет свою неспособность говорить с парнями, которые ей нравятся, она может остаться одинокой.

Я пододвигаю свой стул ближе.

— Но ты понимаешь женщин. Ты знала, что намеревалась сделать женщина в книжном магазине.

Харпер закатывает глаза.

— Жена Вишеса была не особенно искусна. Но да, я понимаю свой «родной язык». Это мужчины меня беспокоят.

— Ты честно и по-настоящему не знаешь, что говорить и как вести себя с мужчинами? — мягко спрашиваю я.

Она поднимает свой взгляд на меня.

— Ник, я — фокусник. Я хожу на детские праздники. Работаю с мамами. Я никогда не встречалась с мужчинами. Саймон — исключение, потому, что он отец-одиночка, и это редкость. И я не знаю первого правила спаривания и ритуалов свиданий американских мужчин. Мне почти двадцать шесть лет, и касание твоих рук, чтобы разыграть моего брата в Центральном парке прошлым летом, было самым близким к сексу действием, что у меня было за последние годы.

Я хочу возгордиться и предложить ей свои руки снова, чтобы потрогать ее, а затем до меня доходит. Самое близкое к сексу действие, что у нее было за последние годы?

Но прежде, чем она может подробно рассказать о своей сексуальной удовлетворенности или отсутствии оной, в ее голубых глазах проскальзывает намек на грусть, и она отводит взгляд.

— За последние годы? — тихо спрашиваю я, пытаясь переварить всю чудовищность такой засухи. Звучит, как ад.

Она смотрит на меня и пожимает плечами, почти в поражении. Выражение ее лица кажется смирившимся, как будто она приняла неизбежное.

— Ага, — говорит она с печальной улыбкой. — Это правда, только правда и ничего кроме правды.

— Ты ни с кем не была уже долгое время?

— Я довольно близка со своим айфоном, и я, вроде как, удивительно дружна со своей подушкой. Никому не говори. Но да, я одинока с тех пор, как вернулась в этот город после колледжа, — она глубоко вздыхает, а затем распрямляет свои плечи. — Но так оно и есть, Ник. Моя работа не способствует знакомствам. Это компромисс, на который я вынуждена согласиться.

— Почему работа тебя удерживает?

Она поднимает ладонь и начинает отсчитывать.

— Во-первых, всякий раз, когда я встречаю новых людей, как правило, первое, что они хотят, — чтобы я показала им свои фокусы. Они видят во мне фокусника, а не женщину, — перечисляет она, держа подбородок поднятым, несмотря на скрытый подтекст этих слов. — Во-вторых, даже если я, время от времени, провожу несколько корпоративов, в подавляющем большинстве я общаюсь с мамами и детьми. И, в-третьих, реальность моей работы заключается в том, что я провожу много времени в одиночестве. Напротив зеркала. Практикуя фокусы, — говорит она, акцентируя каждую фразу паузой. — Вот почему на днях я едва могла говорить с Саймоном.

Что-то щелкает у меня в мозгу. Харпер фантастична в сарказме, и это я в ней люблю, так как для меня это второй язык. Но, бьюсь об заклад, из-за этой проблемы — ее одинокого образа жизни — ее сарказм настолько отлажен. Это защитная броня, прикрывающая ее. Она постоянно ее использует, скрупулезно тренируя каждый день, чтобы охранять свое одинокое сердце.

— Это, своего рода, облом, — говорю я, потому что это жестоко, когда работа, которую ты любишь, мешает тебе. Мне повезло быть в шоу-бизнесе. Я все время встречаю женщин. Но если бы проводил все свои дни дома, рисуя, как делал это в школе, я бы, вероятно, был бы лучше знаком с графиком выпуска ночных субботних ТВ-шоу. Пока же, я и понятия не имею, что идет в эфире, и мне в значительной степени нравится то, что у моей карьеры есть социальная сторона.

— Все в порядке, — говорит Харпер, махнув рукой, будто от этого жеста ее одиночество исчезнет, как по мановению волшебной палочки. — Я люблю то, чем зарабатываю на жизнь. И если из-за моей работы мне труднее ходить на свидания, то это просто цена, которую я должна заплатить.

— Но почему это должно быть так? Почему одно обязательно исключает другое? Я не думаю, что ты должна быть одинокой.

— Я не говорила, что одинока, — поправляет меня она, но ее тон оборонителен. Затем Харпер сверкает улыбкой. — Но, эй, у меня есть волшебная палочка в обмен на полноценную связь с противоположным полом.