Молодец! Уел. Разулыбался торжествующе.

– …Извини! – Я поднялся, ушел.

Чтобы зафиксировать, пока не забыл, батины речи, вынужден его самого покинуть. Такой жестокий парадокс… Такая работа.

Ну все! Теперь надо в больницу! Я вышел на крыльцо.

Да-аа, простыни на веревке нет… улетел мой ангел!

“Ниссан” Очи – уже, видимо, отремонтированный – сиял за оградой.

Но вряд ли он покатит меня.

А над “ямой” в гараже уже темнел синий “форд-скорпио” маэстро

Левина, и из “ямы” к нему вздымались золотые – в данный момент черные- руки Битте-Дритте.

– Быстрее не можешь? – колыхал над ним брюхом Левин.

Вот он, во всей красе, звериный оскал империализма! За что боролись?

– Погулять не пойдем? – Белозубо улыбаясь, на крыльцо вышел батя в своей довоенной соломенной шляпе типа “брыль”.

– …Н-ну ладно!

И сразу после – в больницу! Всем должно меня хватить. Хотя, честно говоря, самому мало.

Молча – думая каждый о своем, проклятом! – мы перешли шоссе, углубились по узкой тропинке в поле. Вдали темнел лес, по бокам шуршали колосья. Видно, батя часто гуляет здесь, в родной стихии.

Вдруг, остановившись, он азартно ухватил колос.

– Зацвела наконец-то! – Он отпустил стебель, колос пружинисто закачался.

– Рожь? – думая о своем (что там, в больнице?), пробормотал я.

– Что-о?! – рявкнул батя.

– Рожь, говорю, зацвела, – повернулся к нему я, отвлекаясь от мыслей.

– Рожь?! – Отец выкатил на меня свои жгучие очи. – Рожь?!

Со школьных времен я так его не пугался.

– Не рожь? – пробормотал я. -…Пшеница?

– Тысячу раз тебе рассказывал! Не слушаешь, что ли, ни черта?! -

Он вдруг шагнул в поле, ломая с хрустом стебли. – Иди сюда!

– Да ладно… зачем? Я все понял.

– Что ты понял?! – (лютует батя). – Иди сюда!

Я шагнул к нему. Он зорко отыскал самый крупный колос: ухватил, безжалостно отломал (ему, наверное, можно?), резко распотрошил и поднес к моему лицу.

– Смотри уж… раз ни черта не знаешь! Вот видишь – под пленкой, в закрытом чехле, – и пыльник желтый вон торчит, и рыльце, пушистое! Дошло теперь? Пшеница – типичнейший самоопылитель, а рожь, которой тут, слава богу, нет, – мрачно усмехнулся, – наоборот – типичнейший перекрестник. Перекрестное опыление.

Поэтому когдарожь цветет, тучи пыльцы над полем висят. А тут что мы видим? Додул? – Отец уставился на меня.

По тропке шел какой-то мужичок и решил, видимо, похозяйничать:

– Эй! Вам делать, что ли, нечего? А ну выходите оттуда!

Батя, резко повернувшись к нему, кинул на него взгляд такой ярости (“Что-о? Это тымне предлагаешь с поля уйти?!”), что мужичок сразу что-то такое почувствовал, стушевался и, бормоча себе под нос, удалился.

Лютует батя!

Обратно мы возвращались молча, в мрачных размышлениях. Он, видно, думал с отчаянием, что жизнь, целиком отданная сельскохозяйственной науке, пропала даром, раз родной сын (о, ужас, ужас!) не отличает рожь от пшеницы.

А я думал, что без Нонны, очевидно, лютость станет нормой нашей жизни.

Мы молча прошли в калитку. Оча, важно раздувшись, стоял на тропинке и, видимо, не собирался нам ее уступать. Такие у них законы, очевидно. Видимо, на сестре потом никто не женится, если уступишь!

– Что встал?! – вдруг рявкнул батя. – В землю врастешь!

Своей жилистой крестьянской рукой он легко сдвинул Очу с дороги.

Тот чуть не упал, замахал руками, как крыльями, – но не улетел.

Вот так, дорогой мой Оча! Образ дряблого, безвольного интеллигента, увлеченного лишь своей наукой и ничего не замечающего, придется пересмотреть! Коренным образом! Просто некогда было бате показывать себя – а вот теперь любуйся!.. Я, кстати, тоже такой. Характер бойцовский, отцовский. Война? Война!

Я огляделся. Битте наконец вылез из “ямы”, неторопливо (куда спешить рабочему человеку) вытирал ветошью руки.

– На… держи! – Левин протянул ему деньги. Но Битте не торопился подходить… Кто к кому должен подойти – это еще вопрос!

Вдруг между заказчиком и исполнителем вклинился Оча, навис своей могучей тушей над тем и другим.

– Теперь всемне будут платить! – величественно проговорил

Оча, протягивая руку к Левину. – Дай сюда!

Я, совсем уже собравшись уйти, обернулся на крыльце.

Война?.. Война! Левин своими насмешливыми глазками-бусинками разглядывал Очу.

– Да пошел ты! – проговорил он и, обойдя Очу, дал деньги Битте в руки. Тот не спеша спрятал их в карманчик и, не обращая на Очу никакого внимания, пошел за ограду.

Война?.. Война!

Левин сел в тачку, завелся и поехал прямо на Очу. Тот стоял не двигаясь. Кто кого?

“Битва при Валерике. Слова М. Лермонтова. Музыка народная.

Исполняет Валерий Попов”.

И что? Никого уже не боюсь! Левин, потеснив все же Очу, уехал.

Битте ушел. И Савва вряд ли вступится. Ну что ж… Раз я это затеял – мне и расхлебывать. Батя мой союзник! Я хотел было раньше уйти, но теперь, специально оставшись на крыльце, смотрел на Очу. Ну что?!

Оча торопливо тыкал пальчиком в свой телефончик… Подкрепление?

Давай!

О господи!.. Секунду назад я был уверен, что ничего не боюсь (и так оно и было)… а теперь – боялся буквально всего! Кто все так запутывает- причем именно возле меня? Теперь всего боюсь. По переулку спускалась дочурка! Как всегда кстати! Тут малая кавказская война – а она явилась!

Я глядел на нее… Кукушонок! Как в гнезде у маленькой птички мог завестись такой крупный, неуклюжий птенец? На меня, что ли, похожа?

Она шла тихо улыбаясь, еще не видя меня, но заранее предвкушая, как мы удивимся и обрадуемся, увидев ее! Она же не предполагает, что тут война, – надеется порадоваться… О господи, что за жизнь?!

– Эй! – окликнула она с тропинки.

– Эй! – весело откликнулся я.

Только что собрался позлобничать – но снова надевай радостную улыбку! Так скоро кожа треснет!

Мы обнялись. Вошли на террасу. Батя ждал нас там (или случайно вышел?).

– Мила моя! – простонародно проговорил он, обнимая внучку.

Мы сели, глядели друг на друга.

– Мать-то в больнице! – сказал я.

– Да, я знаю! – энергично заговорила она. – Она с утра мне сегодня позвонила – я уже была у нее, лекарство привезла! Так что…

Молодец! А я сволочь! Все утро тут сочинял!

– Ну… так теперь я к ней поеду? – Я поднялся было с табурета, но вдруг почувствовал, что уже устал.

– Да я уже сделала там все более-менее… – задумалась она.

– Ну и как там? – спросил я.

– Отвратительно! – пробасила дочка. – В палате восемь человек, все харкают, блюют – в туалет не могут выйти! Я пошла к сестре, а та говорит: “А что вы хотите? Здесь больница, больные люди!” -

Дочурка раздула ноздри. Характер бойцовский, отцовский -…Надо ее оттуда забирать!

– Как – забирать? – вскричал я.

Сколько тут всяческих проблем – еще жена снова вернется…

Оча, увидел я, вышел на развилку и нетерпеливо глядел вдаль по шоссе… подкрепление? Ай да джигит – один не может справиться с мирным населением!

Надо срочно сматываться! Куда? Дорога, похоже, перекрыта. Только морем.

– А давайте на лодке покатаемся! – жизнерадостно предложил я.

Энтузиазма мой призыв не встретил. Дочь никогда не соглашается из упрямства, батя тоже глядел скучно – его в данный момент, кроме здоровья, необходимого для окончания его работы, не волновало ничто. Один я тут такой, безумный гребец… Но объяснять им сейчас мою тягу к гребле будет трудно… не стоит пока пугать. Лучше побуду идиотом – мне не привыкать! Взять весла в руки – и угребать! Вот только с Саввой у нас отношения отвратительные. Может, батя весла попросит?

– Счас, только переоденусь, – проговорил я беззаботно

(беззаботность как раз дается трудней всего). – А ты сходи пока за веслами! – вскользь кинул я бате и направился в свою комнату.

– Сам возьми, – проскрипел батя. Упрям, даже когда понимает, в чем дело, а уж когда не понимает – тогда особенно!