– Сейчас! – недовольно проговорила она и читала, наверное, еще час.

Ну до чего же упрямая! Я вскочил, выключил ее лампочку.

– Все!

– Тебе все равно, что я хочу, – тебе главное, что ты хочешь! – обидевшись, громко захлопнула книгу, гневно заворочалась на раскладушке, пружины натужно заскрипели.

– Ну все! Спим! – миролюбиво проговорил я и закрыл очи.

Я лежал с закрытыми глазами, но не спал… Что-то беспокоило меня… Что-то не так!

Я поднял голову… Так и есть! С заката, между деревьев, шел темно-бордовый свет, и она, повернув книжку, читала. До меня донеслось ее хихиканье.

– Ну все! Хватит! – снова пришлось подняться. – Закат тоже вырубаем!

– Папа! – пробасила она.

– Все! – Я задвинул занавеску. Тьма! Пружины раскладушки протяжно скрипели. – Ну все! Успокойся.

Обидно, что мне, мягкому человеку, приходится все время быть жестким, но иначе, увы, нельзя – иначе все рассыпется!

Я старался ворочаться поменьше, чтобы все вокруг успокоилось.

Спи!.. Но нет! Наверное, надо записать эту безобразную сцену, которая только что произошла у нас с дочуркой? К утру забудешь!.. Да не забуду! (Не хотелось вылезать из-под одеяла и из накрывающего сознание сна.) Забудешь! Прекрасно же знаешь, что забудешь! Не впервой. Сколько уже забыл, вот так вот заспал.

Поднимайся!

Я тихо поднялся, слегка покачиваясь, разлепляя очи, но не до конца, привычно уже нашарил стол в темноте, бумагу, ручку… и стал писать. Дело привычное. По ночам всегда пишу в темноте…

Только утром не все разберешь.

Донеслось хихиканье дочурки.

– А ты зрение не испортишь? – ехидно проговорила она.

Я повернулся к ней, пытаясь поймать в темноте ее взгляд.

– Да, вот так вот! – ответил я. – Читать вредно в темноте, а писать – полезно!

Мы улыбались в темноте, не видя друг друга.

– Что вы там бузите среди ночи? – вдруг донесся сквозь фанерную перегородку голос бати.

– Да так. Полемизируем. Спи! – сказал я.

– Я вспомнил вдруг, – глухо заговорил отец, – как в детстве…

Бывало, выгонят меня с книжкой… мол, хватит керосин жечь! А я выйду тогда наружу, приложу книжку к беленой стене хаты – все видно! И читаю, пока совсем не станет темно.

– О! Сейчас пойду попробую! – оживленно приподнялась дочурка.

– Лежи!

Потом мы вроде бы уже засыпали. В мозгу проплывали кадрики дня.

Да, может быть, со святым Мефодием ему не сравняться – но денек тоже вышел ядрен!

Снаружи раздался уже знакомый, привычный грохот. Я высунулся.

Так и есть: снова Битте ссыпался с лестницы.

– А сегодня у нас что? – поинтересовался я.

– Магнитная буря, – сухо пояснил он.

В это утро я проснулся от бряканья на кухне. Батя лютует?

Намекает, что хочет есть? Похоже, все не так, я прислушался к продолженью – тут было какое-то другое, веселое бряканье, журчащее непрерывно, словно ручеек. А, это Настя переставляет посуду! Живет у нас уже третий день – и как хорошо! С ней и я впервые по-настоящему почувствовал лето. И гуляли, и к Нонне ездили в больницу, а вечером даже поймали на удочку рыбку, которую тут же отпустили: посмотрим, как эта рыбка себя покажет!

С таким бодрым настроем я встал и даже дважды присел, изображая зарядку. Не только же одному бате прыгать и приседать. У меня сил на гимнастику почему-то нет, а он прыгает каждое утро – стекла дребезжат! Здорово вообще живет! Ни за что на свете по-настоящему не волнуется. Гимнастика, еда, труд. И не представляю, что может его заставить отказаться от обязательной ежедневной прогулки. И лютует он только тогда, когда путают его планы. А так он – сама выдержка. Наверное, и надо жить так аккуратно? Я точно уже знаю: если из батиной каморки доносятся глубокие вздохи, значит, делает зарядку. Другие причины глубоких вздохов он отметает. Только зарядка!

Я тоже буду так жить!

Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.

Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.

Заготавливать веники”.

Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?

“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.

И я буду крепок, как репа!

Сияя, я вышел на кухню.

Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.

Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики

(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!

– Всем привет! – Я, сияя, уселся.

Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!

Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!

– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.

Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?

Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?

– Я встал – вы еще спите…

Ну, это мы уже поняли.

– Решил на рынок сходить…

Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.

– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -

Посмотрел!

Тоже дело.

– И что я увидел?

…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?

– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…

– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.

– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!

Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.

– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).- Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!

Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.

Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.

– Я вот думал сегодня ночью…

Ложки снова застыли в неподвижности.

– …Мозг после смерти сколько живет?

– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.

– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…

Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..

Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.

Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.

– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!

– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…

Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.

– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!