– А-а-а, – проговорил задумчиво, видимо соображая, когда же он внес этот вклад и куда.

– Так что… поздравляю, – от души сказал я. Измученный борьбой, я и тут подозревал поначалу подколку, подковырку… но раз он со мной простодушен – я тоже.

– Приезжай, выпьем! – сказал я вполне искренне. А что? И выпьем!

Должен же я быть когда-то и буйным!

Вытирая пот, я вышел на улицу… Слава богу – живой!

И тут я увидел, что по переулку, бодро переставляя тоненькие ножки в розовых тапочках, поднимается жена с кошелкой в руке.

– Ты что? В магазин, никак, собралась?

– А как жы! А как жы! – радостно проговорила она.

…И больше я про это лето – теперь давно уже минувшее – ни черта не помню!

Немножко помню только день отъезда – и то лишь в силу его необыденности, особливости.

Жена, радостная, пришла с базара:

– А я насчет машины договорилась, уезжать!

– …На когда? – вымолвил я, отрываясь от машинки.

– А на сегодня! – лихо ответила она.

Она давно уже рвалась в город, тосковала по городской квартирке.

Говорила, мечтательно зажмурясь:

– Неужто я на моей кроватке буду спать? И на моей кухоньке готовить?

– Будешь, будешь, – говорил я. – Но здесь вроде неплохо?

– Тебе везде неплохо! – обижалась она.

Это верно. Неплохо везде. А кому где-то плохо – тому плохо везде.

Она стала, подставив табуретку, скидывать со шкафа клетчатые баулы, главный инструмент “челноков”.

– Какая-то я проныр-ливая! – довольная, проговорила она.

– С кем ты договорилась хоть? – смотрел я на нее.

– С нашим Битте-Дритте… с кем же еще? Встретила на рынке его – и договорилася!

Прям летала от счастья!

– Ну что… уезжаем, я слышал? – улыбаясь, вышел отец.

Мы посмотрели в окошко… Все пожелтело, пожухло. Пора.

– Да, – сказал я ей, пытаясь перестроить свои мысли на городскую жизнь. – С Битте-Дритте договориться – большая удача!

Долго он хорохорился перед нами и, даже когда закончил наконец реставрировать свой “хорьх”, вывезенный им из Германии и предназначенный, как он уверял, лишь для высшего командования… долго отказывался на нем ездить. Тем более невозможно было даже заикаться о поездке на “хорьхе” в город.

– Да там все с ума сойдут, постовые застрелятся, если я на

“хорьхе” в город приеду! – хвастался он.

– Пообещала кое-что ему! Проныр-ливая я! – хвасталась жена.

Что, интересно, она ему обещала? – разволновался я.

– На когда договорилась-то? Собраться-то хоть успеем? – строго спросил я.

– Думаю, сто раз успеем! – проворчал отец.

И фактически оказался прав. Сто не сто – но два раза подряд мы успели упаковаться – первый раз наспех, второй раз – более тщательно.

– Ну что? – Запыхавшись, я присел на громадный бельевой узел. -

Где твой… ездок?

– А вон он, – беззаботно сказала Нонна. – У Надюшки своей торчит!

Так… И сколько же он там проторчит?

На всякий случай я заглянул в гараж: может, главные приготовления уже позади? Но “хорьх”, как и прежде, был задвинут в дальний угол гаража. Голый по пояс Оча – с боевым шрамом на груди, оставшимся на память,- мыл из шланга бетонный пол.

– Битте говорил тебе чего-нибудь… про сегодня?

– Что он может? Бэздэльничает, как всегда!

– Ясно.

Перейдя переулок, я открыл калитку Надюшки, которую Битте когда-то в порыве вдохновения всю изрезал узорами.

Хозяйка сидела в широком кресле, сделанном под старину, полностью заполняя его своими манящими формами. Кресло это ей доставил опять же пылкий любовник, когда он блистал в театре в роли монтировщика.

Битте-Дритте гордо расхаживал перед ней, однако полного счастья у них не было. На низенькой скамеечке у ее ног сидел Савва в пятнисто-болотистой форме (приступил уже, видно, к работе?) и огромным десантным ножом задумчиво строгал прутик, явно намекая на то, что прутик – это так, проба лезвия! Да, сложный завязан узел! Кровосмешение часто чревато кровопролитием!

Савва пренебрежительно отбросил прутик (да, лезвие острое!) и уставился своими мутными очами на негодяя.

– Если уж ты живешь… с ней! – прохрипел Савва (слово “мать” прозвучало бы тут кощунственно – Савва это ощущал). – Так и переезжай сюда, со всем хозяйством… вещи перевози! А так… -

Савва подобрал другой прутик и зловеще начал стругать.

– Какие у меня вещи? Все вещи -… да клещи! – хорохорился Битте.

– Да где у тебя клещи-то? – любовно глядя на Битте из глубин кресла, проговорила Надюшка.

Поняв в очередной раз, что эту преступную связь не разрубить никаким кинжалом, Савва резко, мускулисто поднялся со скамеечки, мастерски сунул нож в ножны и, гулко стукнув калиткой, ушел.

Да, уже осеннее эхо! Все голое вокруг.

– Ты лучше вон… делом займись! – указала Надя в дальний угол двора. – Давно ему говорила: зачини сетку! – Ко мне повернулась:

– Так нет, дождался! Вот в такую дырку, – она сложила колечком пальчики, – хорь пролез… ну прямо как червяк просочился, – и двух кур задушил! А этот все… красуется! – снова влюбленный взгляд на Битте. А говорят, не существует больше любви!

– Какой хорь? Я с людьми на сегодня договорился! – сурово проговорил Битте, кивнув на меня.

Надюшка махнула пышной и все еще красивой рукой.

– Давно этого раздолбая в шею бы выгнала, – доверительно сообщила она мне, – если бы он по ночам со мной такое не вытворял!..

Тут я даже зарделся, впервые за последние двадцать лет. Видимо, зачислили меня уже в летописцы поселка, раз доверили еще одну из его жгучих тайн!

Из бани в дальнем, завалившемся углу двора вдруг вылезло – почти на четвереньках, иначе не вылезти – Третье Тело России, распарившееся, довольное.

– Ух! – присело на топчан.

– Какие вообще планы? – строго осведомился у него Битте.

– На чемпионат еду, в Германию, на той неделе, – доложило Тело.

– Ты там аккуратней, гляди, – инструктировал Битте. – Смотри там… Третьим Телом Германии не останься!

– Слушаюсь! – усмехнулось Тело.

– Пошли! – сказал Битте Надюшке, кивнув в сторону бани. – Через полтора часа едем! – сказал он мне, удаляясь в страну блаженства. Эти полтора часа он отмерил, очевидно, для совершения главного мужского подвига.

Я вернулся к своим.

– Через полтора часа… обещает! – сообщил я жене. – А где батя?

Она кивнула, вздохнув, на гараж… Где, где… Известно уже, где он проводит теперь свободное время. В гараже! Неожиданный поворот.

…Однажды мы сидели на скамеечке с ним, и он уже добивал меня своей лекцией о науке селекции.

– Ну, ты понял хоть что-нибудь? – кипятился он. – Слушай тогда дальше!

Краем глаза я замечал, что Оча высунулся из гаража с отверткой в руке и давно уже с интересом к нам прислушивается.

– А я вас понял! – вдруг лукаво проговорил он.

Отец изумленно вытаращил глаза:

– Ты?! Разбираешься, что ли?

– Я там у себя… сельхозинститут закончил! – гордо проговорил

Оча. И влип.

Теперь его тяжелый механический труд по ремонту автомобилей сопровождается, как правило, сложной лекцией по сельскому хозяйству… иногда эти лекции превращаются в экзамен. И сейчас, похоже, ему нелегко.

– Все эти ваши мерристемы… чушь! – грохотал в гараже батя. -

Так… теория одна! А ни одного сорта так и не выведено – мало ли что можно наплести!

Оча что-то говорил, оправдываясь.

– Чушь! – гремел батя. – Все чушь!

– Надо его вытаскивать оттуда! – сказал я жене. – Что он… последние минуты на даче… проводит в гараже?

– А давай – на лодочке покатаемся? – предложила она. – Простимся с озером.

– Ну, давай… только ты весла проси.

Так мы и не научились с батею просить весла! Душевности в нас мало- вот что! Но сегодня, в день отъезда, вдруг начать вываливать душевность, которую все лето скрывал… как-то неловко! Вот уж на следующий год, если вернемся сюда, – сразу начнем с душевности! Надеюсь, тут уже не будет ни просто мук, ни мук творчества. Будем веселиться!