И не ошиблись. Я, во всяком случае, ощутил этот вред на своей собственной голове. Литераторы разбрелись по хатам и продолжали писать, как ране… и некоторые, надо добавить, очень неплохо.

Кузя остался разглагольствовать в пустой комнате. Только я еще сидел порой перед ним, клюя носом… но раз друг переживает – посидю! Еще в третьем классе Марья Сергеевна говорила: “Все-таки нет добросовестнее этого Попова!” Это после того, как второгодник Остапов, с которым я занимался, побил меня после школы, а вечером я, повздыхав, все-таки явился к нему с учебниками. И вот – перед Кузей сидю. И мне же и досталось! И это естественно! Кому же еще? Остальные-то все разбежались! Как правильно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным!

А как конкретно досталось? Сейчас расскажу. Примерно месяц я слушал Кузю один, потом неожиданно, когда силы уже стали слабеть, пришло подкрепление. Кузя в сельской нашей лавочке “У

Надюши”, покупая горячительное (наши слушания, честно признаюсь, заканчивались пьянками), вдруг познакомился и разговорился с двумя стрижеными солдатиками из соседней воинской части, которые оказались, как говорил взволнованный Кузя, “и с головой, и с душой”! Солдатики стали ходить на наши слушания – тем более батя

Зиновий отдыхал-таки у своей юной дочери под Бордо, и ради дорогих гостей Кузя изрядно опустошал отцовские погреба.

Солдатики своими стрижеными головами быстро смекнули, что именно тут их место. Кузя был взволнован до слез, когда солдатики стеснительно попросили у Кузи карандаши и тетрадки и стали за ним записывать, восхищенно покачивая головами: “Да… заковыристо! А помедленней нельзя?”- “Ладно уж… повторю, ребята!” – со слезами на глазах говорил Кузя. “Ты-то хоть понял?” – обращался он ко мне уже сварливо. Я-то не понял. Зато я понял, что солдатики поняли! Меня они сразу невзлюбили- я тоже в те годы пожрать и выпить был мастак, однако ходил туда, честно говоря, не за этим. Честно говоря, меня пьянство, наоборот, огорчало! И я терпел его как вынужденное зло – не бросать же

Кузю-друга в столь ответственный момент его карьеры! Но солдатики четко наметили меня в жертву. Время от времени они кидали взгляд на меня, потом – недоуменный – на Кузю: “А этот-то что здесь делает? Он же ни черта не понимает! Да и не уважает тебя, шеф, это же сразу видно!” (это из-за нескольких моих робких вопросов). Дело их шло на лад. Кузя, озирая с высоты

“племя младое, незнакомое”, так жадно впитывающее знания (и запасы из погреба), был счастлив. Так счастлив он не был даже на свадьбе с Дженифер, жизнь с которой, как известно, не заладилась. Зато с солдатиками заладилась. Ну, от солдатской голодухи да при лихой солдатской смекалке и не такое сообразишь.

Тем более что режим в их части был какой-то почти свободный – приходя к Кузе, я встречал их там каждый раз… Если бы только я тут не путался под ногами! И меня “распутали”.

Однажды после очередных “слушаний”, перешедших в пьянку, я не удержался и высказал все, что думал, о Кузиных теориях и о его учениках… Кузя сидел белый: такого “удара в спину” даже от меня он не ждал. Пока я топтался в холодной прихожей, натягивая тулуп и боты, услышал две фразы вольнослушателей. Одного: “Да что он понимает!” – и второго: “Сделаем, шеф!” Не думаю, что

Кузя, как это теперь модно, “заказал меня”. Не думаю. Скорей это был талантливый экспромт. Оценил я его не сразу и, разгоряченный, направился к станции (тогда комнат у Битте я еще не снимал). Шел быстро, надеясь, что никогда больше этих

“вольнослушателей” не увижу, – но увидел, увы. Я вроде бы шел к станции кратчайшей дорогой – но были еще и кратчайшие партизанские тропы. “Эй!”- услышал я из белых снежных кустов.

Первый выскочил и сбил меня с ног, правда, и сам он, по гололеду, поскользнулся и упал. Часть, где они служили, была технической, радиолокационной, поэтому специальным ударам их, видимо, не учили, что меня и спасло, но голову мне своими бляхами расковыряли они основательно. “Вот так вот… соображай впредь!” – проговорил один из них в заключение, и, оставив меня в пышной белой канаве, они удалились.

Через неделю, правда, я снова приехал к Кузе: все же жаль было мне его горячности, его азарта! Не пропадать же им втуне – и я приехал. Солдатики были на месте, но со мной не поздоровались.

Видимо, на что-то обижались. Кузя в тот день был с ними строг – наверно, строго пожурил их перед этим за некорректность их методов. Со мной, однако, он тоже был строг. В этот день происходило что-то вроде зачета: что же слушатели усвоили из

Кузиных лекций в плане эгофутуризма и панкретинизма? Инадо же, усвоили кое-что – сбивчиво, путаясь в терминах или выговаривая их сокращенно, но все-таки говорили! Я, надо признать, оказался отстающим, не в силах до конца выговорить ни одного модного термина.

В разгар наших бдений резко распахнулась тяжелая кожано-ватная дверь, и в проеме возник Зиновий, старый хозяин, в роскошной шубе, купленной, видимо, в Бордо. Некоторое время он озирал неприглядную картину, что-то задумчиво напевая, побубнивая в роскошные усы… Взгляд его становился то насмешливым, веселым, то задумчивым… Да, картина в комнате, уставленной по всем стенам книгами, не была особенно привлекательной – темнота, лишь круг света низкой лампы, катятся седые валы табачного дыма, кругом воняют окурки и бутылки, а главное, масса расконсервированных банок помидоров и огурцов. Я бы на месте хозяина вспылил – но Зиновий был и дальновиднее, и умнее.

Сначала он, естественно, разозлился, но потом все взял под контроль разума, сообразил, что он сам – да и его сын тоже – с этого стихийного бедствия могут получить.

– Здорово, братцы новобранцы! – лихо рявкнул Зиновий (старый вояка!).

Все облегченно “расковались”, встали, пошли представляться ему – меня-то он, надеюсь, узнал? Зиновий правильно понял, что раз у него самого тысячи учеников (от марксизма через философию к филологии), то и его сыну тоже нужны ученики!.. А что курят и пьют… дело молодое! Хорошо, хоть без баб… Или это плохо?

Зиновий и себе набуровил стопарик и, чокнувшись со всеми, лихо выпил.

– С возвращением вас! – сориентировавшись в боевой обстановке, загомонили солдатики.

Как всегда, решение Зиновия было мгновенным и безошибочным – и сына приподнял в его собственных (в смысле – сына) глазах, да и для себя кое-что удумал… как он про это-то успел сообразить?

Но все сбылось, как он, видимо, и планировал. Отслужив срочную, смышленые солдатики решили не возвращаться на свою малую и нищую родину, а остались, как и раньше, “при штабе” – но теперь уже при Кузином “штабе”, как бы продолжая заслушиваться Кузиными высокопарными речами и создавая как бы иллюзию “новой литературной школы”. ИКузя, что интересно, стал все более ощущать себя – при столь немногочисленной аудитории – полноценным профессором, начал важничать, походка его стала медленной, речь отрывистой и многозначительной… готовый академик – осталось только его “увенчать”! Я же к тому времени, наоборот, разболтался и обнаглел, к тому же выпустил первую свою книгу, поимевшую успех. В общем, переваривать дальше Кузину тухлятину я не мог и своими насмешками довел его до того, что он отлучил меня от “штаба”. Знал бы я тогда, в легкомысленной и веселой молодости, как это “чревато”, что именно Кузя, так и не написавший в своей жизни ни строчки, будет поставлен “у руля” и, что самое обидное, – “у рубля”: на распределении и раздаче всяких премий, поощрений и наград. Кем? За что? Для меня это до сих пор – трагическая загадка. Впрочем, и раньше секретарь ЦК по идеологии, распределявший литературные премии, тоже не был мастером слова – но в его симпатиях и антипатиях все же прослеживалась логика. Кузя был гораздо более всемогущ и делал абсолютно все, что шло ему в голову.

Вскоре после освобождения России от гнета до меня дошел слух, что Кузя по поручению одной немецкой кафедры славистики готовит там конференцию “Современная литература Петербурга” – то есть, видимо, литература, выжившая вопреки. Так это же я и есть! Ни разу не употребив аббревиатуру КПСС, сумел при ней выпустить целых три книги, любимых интеллигенцией. Что же мне Кузя не сказал про конференцию-то? Кого, как не меня, он должен иметь в виду? Ведь первые свои рассказы я напечатал буквально на его машинке, точней, на машинке Зиновия, который мужественно делал вид, что ничего не замечает. Так что же Кузя молчит? Готовит сюрприз, собака? Я не оценил еще тогда суровый нрав Кузи – отступников он карает безжалостно. Но я-то считал, что, несмотря на научные расхождения, чувство какой-то объективности он сохраняет. Как же- Кузя, друг!.. Это мое тупое добродушие не раз уже подводило меня… Но, вмазавшись в очередной раз улыбающейся харей в бетонную стену, наутро почему-то снова просыпался с улыбкой: как же… дружба! принципы! добро! Все продолжая восхищаться лукавством Кузи, скрывающим “сюрприз” от меня буквально до последнего момента, я ехал к нему в гости с целью добродушно его разоблачить: мол, хватит, Кузя, валять дурака, пора ведь уже и оформляться начать – так ведь ты на конференции без писателя окажешься!