Тахировичу… тем более теперь дружить еще важнее, чем раньше. И пусть для начала уймут моего дерзкого жильца… Кто о чем, а вшивый о бане!

Так что на Кузю я имел вполне определенные виды. Дружба не знает границ! Кузя поможет – “дружбы народов ненадежный оплот”.

– Ну так едет кто в город?! – Ваня вытащил-таки из банки последний огурец и с хрустом прокусил. Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец.

– А ты не пьян? – Кузя высокомерно поглядел на Ваню.

– Для тебя, может, и пьян, а для Попова – нормально! – Ваня лихо подмигнул мне. Кузя отвернулся от нас. Ваня разлил.

Боюсь, через полчаса он не сгодится даже для меня.

– Домой схожу, – сказал я неопределенно.

Отец и жена уже сидели на террасе и ели. Меня не дождались. А может, я сам виноват – задержался на совещании. Я торопливо сел за стол, глянул на листья, занавешивающие стекла и просвеченные солнцем… Да, природа хороша, но надо возвращаться к реальности.

– Дожили! – смачно проговорил батя, с хрустом раскусывая хрящ. -

В Ивангороде свет отключили эстонцы, за нашу неуплату!

– Но мы-то, слава богу, не там сейчас! – пытаясь еще улыбаться, проговорила жена.

– А… везде одинаково! – кинув на нее тяжелый взгляд исподлобья, рявкнул отец.

– По-моему, здесь ты еще все-таки что-то ешь! – дрожащим голосом проговорила жена. Я-то был покрепче – в батю, – а ее давно уже нервировала эта батина манера страстно возмущаться “крупными проблемами”, как-то не замечая наших, семейных, отнюдь не менее горьких… мелковато для него? Или просто – тут надо делать что-то беспокойное… а думать лишь о глобальном – гораздо удобнее.

– А!.. Что я ем! – упрямо проговорил батя, хотя на столе были и куски вчерашнего мяса, и яйца, и сок. Я глянул на жену. Ей, болезной, не так-то легко искать, где дешевле, а потом все это таскать.

Да, это он зря сказал. Взяв в голову какую-то идею, упрямо прет напролом, не замечая, что топчет. Жена, побледнев, вскочила из-за стола и ушла в комнату. Батя неторопливо доел (ест он так же обстоятельно, как говорит), потом приложил ладонь к боку чайника (горяч ли?), неторопливо налил в кружку, два раза гулко хлебнул, потом посмотрел с некоторым изумлением на опустевшее место напротив, потом вытаращился на меня:

– А где Нонна?

Заметил!

– Ушла, – коротко ответил я.

– Ушла? – Он еще более вытаращился. Видимо, его сильно волнует а где же сладкое? – Что я, что-нибудь не то сказал? Хорошо, вообще тогда буду молчать! – Грохнув стулом, он ушел. Позавтракали!

Я вошел в комнату к жене. Она сидела, откинувшись, на диване, губы и щеки побледнели и провалились, а лоб, наоборот, торчал и светился: пот.

– Ты лекарство купила? – с досадой спросил я.

Лицо ее слегка дрогнуло, но глаз она не открыла. Губы показали обиду и недовольство. Ясно. Мол, на те деньги, что ты мне дал, могла я разве это сделать?

Все ясно. Отдала лекарственные деньги дочурке – собачку кормить!

Авиноват я! Схватив со стола свою сумку, я выскочил.

Ясно! Я должен вернуться с деньгами – и желательно живым.

ТРЕТЬЕ ТЕЛО РОССИИ

Когда я пробегал мимо, Третье Тело России даже головы не повернуло в мою сторону!

Друзья мои (прекрасен наш союз) тоже как-то не заинтересовались моим пробегом и, стоя теперь уже в саду Кузи, голов в мою сторону тоже не повернули. Ну и бог с ними! Пусть отдыхают ребята! Не буду их втягивать в ту воронку, в которую все сильнее втягиваюсь сам… Чем они могут помочь реально?! Так, одни фантазии. Друзья мои почему-то внимательно смотрели на мой вздувшийся опять отпечаток на простынке… Кумекают? А я как же?

Ну ладно – не до этого! Мне пришлось протискиваться между грузовиком, вставшим тут, похоже, на вечную стоянку, и забором.

Когда ДРСУ (Дорожное ремонтно-строительное управление), где раньше работал Битте-Дритте, наполовину сократилось, уволенный

Битте демонстративно поставил свой сломанный грузовик поперек переулка – как капитан, затопивший свой линкор у входа в бухту, чтобы враг не прошел. Нам и самим-то было трудно пройти между грузовиком и оградой.

Под кузовом в тени степенно возлежали козы, неторопливо пережевывая, двигая челюстями с бородкой влево-вправо. Молодые козлята резвились на солнышке – пассивный отдых их пока что не привлекал. Часть козлят, стоя на задних копытах, как фавны, щипали листики, торчащие сквозь ограду, несколько козликов

(мальчуганов, по-видимому) оттачивали свою боевитость. Вот такая парочка уперлась друг в друга лбами в аккурат на моем пути. И вдруг одновременно, как по команде, наклонили кудрявые головки и гулко стукнулись рожками… Молодцы, ребята! Ну, может быть, теперь можно пройти? Но они так и остались стоять, видно набираясь решимости ко второму раунду.

Пришлось их обходить. Я выбрался на лоснящееся, взлетающее кверху, полыхающее радужными бензиновыми переливами шоссе.

Может, я его несколько перехвалил – но приходится восхищаться чем попало, тем, что попадается на бегу: на поиски иного, более изысканного, ни времени, нисил.

Вот и автобус в отдалении отчалил от будки. Теперь до станции – легкой трусцой. “Кросец по пересеченке”, как говаривал Ваня, старый служивый. На километр без передыху хватило меня! Но на мосту, остро, с болью выдохнув, чуть замедлился – как бы любуясь окружающим, опять же. Под широким мостом справа и слева падала вниз бескрайняя и какая-то засохшая долина – жизнь, похоже, там засохла после ухода высокой воды: огромные сухие зонтики борщевика, фиолетовые “бритвенные кисточки” цветов гигантского чертополоха, серо-голубые стены полыни, сплошь покрытые “пылью забвения”, – чувствуется, что давно их никто не шевелил. Местами над зарослями торчала крыша или высовывалась рассохшаяся терраса, иногда там даже виднелись люди, греющиеся на солнце, неподвижные и тоже словно засохшие. Последнее время долина эта своим сухим и неподвижным спокойствием стала вызывать у меня жгучую зависть: вот так бы засохнуть на солнышке и ни о чем не думать, как вон тот неподвижный человек, хотя, конечно, умиротворенным он казался только издалека. Но все равно – над долиной этой я каждый раз останавливал свой бег. Что я все гоняюсь за несчастьями, словно умалишенный? А хорошо бы сойти с моста, в неподвижную эту жару, сесть на рассохшейся террасе и все забыть. Не удалось попасть в хорошую жизнь – сойти в долину, полную полыни и пыли. Не в жизнь, так в долину.

На далеком дне, под зарослями, кажется, сверкала какая-то вода.

Отец, упрямый во всем, однажды, стоя на этом мосту, доказывал, что вот с этого места вода течет в две разные стороны. Почему?

Какой там, внизу, может быть такой водораздел, разламывающий течение? Ведь всем тут известно, что речушка течет от вокзала к нам. Но нет же – отцу надо иметь отдельное мнение абсолютно обо всем – иначе он не чувствует себя достаточно активно мыслящим, а это для него главное. Всю жизнь делал открытия в селекции, выводил сорта ржи, которые кормят до сих пор Северо-Запад… и теперь еще по инерции продолжает изобретать, обрушивает на всех свое почти уже вековое самомнение и опыт – в последнее время обрушивает исключительно на меня. Выдержим! Сам я, слава богу, такой же, хотя опыта и упрямства поменьше… Ну, все? Отдохнул?

Полюбовался природой? Ну, так вперед!

Усталые ноги замелькали внизу, как-то отстраненно, словно издали, словно и не свои… Как же – отдохнешь ты! Сзади стал нарастать грохот досок моста – некоторое время я еще убегал, но потом обессиленно остановился… Не уйдешь!

– Падай! – Тормознув, Ваня оттолкнул заднюю дверцу своего железного зеленого “козлика”. Кузя тоже сидел на заднем сиденье, непроницаемый за черными очками. Сжалились? Или – по своим делам? Или по своим-моим?

Тут мы легко, надуваясь ветром, полетели по небольшому спуску – перед новым взлетом шоссе. Именно из-за этого спуска батя и утверждал, что речка тут поворачивает вспять… Ну все. Успокойся.