Всю жизнь я собирал газетные и журнальные вырезки, где так или иначе упоминалось мое имя или мое произведение. Теперь я вижу бесплодность такого занятия: многое проходило мимо меня, собранное потом терялось. Оказывается, живет на свете прекрасное племя критиков, литературоведов, исследователей, краеведов, которое в свое время предъявит потомкам заслуживающие внимания факты вашей жизни и работы. И в этом я убеждаюсь тем чаще, чем становлюсь старше. Появляется со многими, забытыми уже мною, подробностями статья биографического и критического характера в сборнике "Русские писатели в Саратовском Поволжье". Выходит сборник "Рожденные Революцией" в том же Саратове, и там я нахожу в "Хронике литературной жизни Саратова" точный перечень всего того, что я печатал и издавал в Саратове в послереволюционные годы. Публикуются архив А. М. Горького, воспоминания Бонч-Бруевича, и повсюду я нахожу какую-то новую информацию о самом себе.

И все это случайно становится мне известным. Надо думать, что о многом я не знаю, как не знал, например, р моих книгах, издаваемых в наших республиках, за границею, не говоря уже о статьях.

Возвратившийся из Ленинграда крайне обязательный литературовед А. В. Храбровицкий сообщает мне, что в архиве Пушкинского Дома АН СССР, в фонде Н. К. Пиксанова имеются мои рукописи "Глебучев овраг", "Горы", "За городом". Как они попали к Пиксанову, с которым я никогда не был знаком, как они вообще могли сохраниться и что это за рукописи? Это все из какого-то смутного далека, и я никогда в жизни не вспомнил бы о том, что они существуют.

И тот же Храбровицкий вдруг сообщает, что сотрудник того же Пушкинского Дома А. Д. Алексеев за много лет неустанных розысков составил картотеку произведений, публиковавшихся в русских журналах с 1901 по 1918 годы.

- А вы, оказывается, очень много печатались и до революции! - сказал он мне с долей удивления.

Какое счастье узнавать, что существуют невидимые труженики, из одной любви и привязанности к литературе, к искусству, делают в одиночку то или другое дело, чтобы по завершении его оно стало бесценным вкладом в историю страны. К этому удивительному племени человечества принадлежит и Александр Вениаминович Храбровицкий.

Человек большого роста и немалой нравственной силы, принципиальный до грубой прямолинейности Александр Вениаминович всю жизнь занимается исследованием творчества В. Г. Короленко. Через мою маленькую статью о Владимире Галактионовиче мы познакомились, и в архивах писателя Александр Вениаминович разыскал запись Короленки о моем рассказе в памятной редакционной книге за 1912-1921 годы.

Вот эта запись:

"19 сентября 1913 года. "Дети города" Льва Ив. Гумилевского. Недурной замысел. Азаров и Леночка - дети города, жадные на удовольствия и блеск. Бедное существование, служба их томят. Он почти сходит с ума, крадет в банке золото и сыплет перед женой. Выполнение "модернистское" - туманное, выспренное. "В темном подвале большого города родилась жизнь Азарова. Непонятной игрой случая выросла и окрепла в длинных коридорах гимназии и, нелепо сойдя с определенного, гладкого своего пути, бросила 20-тилетнего юношу в изуродованный гримасой лик (!!) подвального существования..." "Миги безумия", "извивная красота" - "новые" слова и бледность языка, только подчеркиваемая вычурами. Кое-что, может быть, и есть. Возвр. автору 20 января 1914 года зак. б.".

В более деликатной форме все это повторялось, вероятно, и в письме Короленко, к сожалению, не сохранившемся у меня. Цитаты из него я приводил в своей статье "Памяти В. Г. Короленко", напечатанной в журнале "Саррабис". Но в ту пору повального увлечения модернистикой критика не дошла до моего

рассудка. Сейчас она для меня только лишнее подтверждение бесплодности субъективных доводов и необходимости переходить к анализу художественных произведений на строго научной основе.

Впоследствии вся моя литературная деятельность оказалась посвященной поискам этой научной основы и установлению объективных законов художественности. Сорок лет с 1917 по 1957 годы продолжалась работа - от первой журнальной публикации до последней.

За эти четыре десятилетия я стал понимать, как бывает в литературе плохо и как бывает хорошо. Я научился писать, я научился чувствовать "наслаждение, читая произведение человека, умеющего писать". Но в конечном счете восторжествовал во мне не художник, а критический ум.

Впрочем, не буду объяснять самого себя.

На "заре туманной юности" в дореволюционном "Огоньке" или "Солнце России" я увидел портрет старого русского малоизвестного писателя Н. Н. Златовратского. Под портретом помещено было его факсимиле: "Служение искусству, хотя бы в качестве последнего жреца его, идеал всей моей жизни, который надеюсь нести до могилы, кстати уже весьма близкой".

Это гордое сгеdо старого писателя так поразило меня, что и через 60 лет я помню его наизусть от слова до слова и провозглашаю как свое собственное.

1969