Зоей: что-то в нашем танце ему не нравилось.

Насупившись, спросил негромко:

– Вы что, провинились, что ли?.. Не смотрите друг на друга…

Зоя вздрогнула и сжала мои руки. Я посмотрел на Зою и увидел в ее глазах испуг. Но, может, этот испуг происходил вовсе не от крика.

Мне всегда казалось, что Лешу Белого она не боялась. А тут вся задрожала. Или предчувствовала перемену?

А Леша Белый, довольный эффектом, откинулся и громко объявил, будто со сцены артист:

– Завтра вас, цуцики, покупать приедут! И… в дальний путь!.. Поняли, нет? Ну скоро поймете!

Наутро, и правда, приехали “заказчики”.

Нас построили у вагона, всех, кроме теть-Дуни. Несколько бородатых неулыбчивых мужичков прошли вдоль ряда, подробно каждого из нас разглядывая. Ощупывали руки, ноги, едва не заглядывали в зубы, которые, из-за отсутствия витаминов, у многих совсем не росли.

Один бородач, с кнутовищем в руках, больно тыкал острым концом под ребра, покрякивал, повторял разочарованно: “Мощи… Какие из них работнички?.. На их откорм больше уйдет, чем они наработают!”

Штабисты стояли тут же с непроницаемыми лицами. Но было понятно, что они рассчитывали на другую реакцию. Один Волосатик пьяно улыбался, когда нас вслух охаяли, заявил вызывающе:

– А ты, дядь, не хошь – не бери… У нас покупателей и без тебя хоть отбавляй! Еще просить будешь!

Бородач замедлил шаг и, указывая кнутовищем на Волосатика, буркнул что-то, но мы все расслышали:

– Я и тебя бы не взял… Раз-зе ты мужик? Мужики настоящие на фронте…

А ты с детишками тут воюешь!

Волосатик вздрогнул как от удара, хотел что-то выкрикнуть, но Леша

Белый его придержал рукой:

– Товарищ капитан! Никшни! Нам тут не один день еще стоять…

– А ты сам-то с кем воюешь?! – с опозданием бросил в спину зло

Волосатик.

Но бородач не счел нужным отвечать. Еще раз прошелся вдоль нашего ряда и уехал. И остальные убрались, ничего не объясняя.

Впрочем, кое-кого из нас взяли на замету: меня, Шабана, кажется, еще двух мальков моложе. Они и на Зою кинули глаз: среди девочек она выделялась не только возрастом, но и своей статью. Но я уж знал наверняка, что Зою штабисты не отдадут ни за какие коврижки.

Ночью Костик, которого я уж и не ждал, принес письмо. Вдруг ткнулся холодным носом мне в ухо, когда я уже засыпал, и зашептал торопливо, я даже первых слов не успел запомнить.

– Ты чего? – ошалело вскинулся я. – Чего замолотил?

– Я же от Зои! От Зои!

– Ну от Зои, – смягчился я. – Она что, так и чешет со скоростью пулемета?

Костик, помолчав, поинтересовался сдержанно:

– Но я-то что… Должен, прям как она, говорить?

– Как она… Должен… – подтвердил я нахально.

Все это от неожиданности. Как не понять, что Костик на радостях, доставив мне весточку, торопился скорей ее выложить.

– Давай, давай! – подбодрил я.

Мне почему-то не приходило в голову, что он может послать меня подальше с моими претензиями и просто исчезнуть. Кого бы я тогда поучал? Но Костик, слава Богу, не был обидчив.

Он приблизился к моему уху еще ближе, так что стало горячо от его дыхания.

– Слушай, Антоша! – зашептал Костик, его губы щекотали мое ухо. – Ты очень хороший. Правда. Ты пожалел меня, а жалеть нас с Шурочкой не надо, это судьба. И Мешков, и Петька-придурок, и Леша-инвалид, и другие, которые нас унижают, они вовсе не люди, они зверье, нам их не перебороть. Я смирилась и терплю. Ради Шурочки, которую они не трогают, терплю. И буду терпеть, сколько хватит сил, а потом… Потом не знаю, что сделаю. А тебя за то, что ты нашел такие слова, я никогда не забуду. Я тебе тоже скажу свои слова. Ты сам поймешь, что они не для всех, а только для тебя. Ты только слушай, слушай! А еще вот что скажу. Когда в грязи вымажешься, кажется, что все такой тебя видят. А ты увидел меня совсем не такой… Спасибо тебе. Твоя.

– Твоя? Так и сказано? – переспросил я.

– Так написано, – поправил Костик. – Твоя.

У меня дыхание перехватило от одного этого слова. Да все слова хорошие, мне никто в жизни таких слов не говорил. И когда Костик спросил деловито: “Будешь отвечать?” – я даже растерялся. Сказал:

“Не знаю”.

– А когда узнаешь?

– Не знаю, – повторил я расстроенно.

Мне не хотелось сейчас делиться сомнениями с Костиком. Ведь это письмо не ему, а мне. Но, в общем-то, он тоже причастен к письму.

Его уши, его память, его голос… Какие бы самые-самые слова я мог узнать, если бы не Костик с его особым уменьем?

– А что она говорила про какие-то слова?

– Она же написала, – сказал Костик. – Ты их поймешь, когда она скажет.

– А вдруг не пойму?

– Поймешь, – повторил он. – Ты смекалистый.

– Да не в смекалке дело! – произнес я громче, чем нужно. – В душе…

Ты знаешь, Костик, что такое душа?

– Знаю, – сказал он уверенно. – Поповские штучки. Так Кирялыч в интернате повторял.

– Дурак твой Кирялыч! Ты лучше у теть-Дуни спроси.

– Так она же верующая.

– И я верующий. Ну и что?

– С каких это пор? – удивился Костик. – Теть-Дуня научила?

Я промолчал. Надо бы ответить, что никто меня не учил. Это все

Зоенька. Она появилась, и вдруг я понял, что Бог есть. Кто может из этой помойки святые слова произнести? Кто может Шурочку собой заслонить? Кто может других утешать, когда тебя саму ниже пола опустили?

– Послушай, Костик! – сказал я. – Я напишу. Завтра напишу. А ты иди и спи.

Костик уполз, а я еще долго лежал и думал о Зоеньке. Я тогда не мог знать, что она тоже в другом конце вагона не спит, тоже обо мне думает.

Наутро девочки заявили, что будут выступать для поселковых. Хотят показать концерт в благодарность за приношения. Мелюзга, которая день-деньской вертелась у вагончика, тут же разнесла необычную весть по округе, и к вечеру у колючки собрались жители поселка. Пришли все, кто мог придти. Как сказали бы в театре, свободных мест в зале не было.

Ближе всех, прямо на траве, утыкаясь носами в изгородь, восседала шумная ребятня. Мужички были, как обычно, под хмельком, густо дымили махрой за спинами своих жен, которые – нам это показалось чудным, – насколько сумели, все принарядились. Будто к ним взаправду приехал городской театр.

И не готовились мы, а получилось складно. Первыми выступили Зоя с

Шурочкой. Негромко, но слаженно они спели две песни. Одну грустную, про тонкую рябину, которая не может перебраться к дубу. Не для меня ли Зоя придумала эту песню? Но была еще вторая, тоже про любовь, где добрый молодец находит свою отраду в высоком терему.

Зайду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней…

Была бы только ночка да ночка потемней!

Была бы только тройка

Да тройка порезвей!

А концерт между тем продолжался.

Шабан, всем на удивление, сбацал, по его выражению, цыганочку, а

Костик изобразил утро в деревне: петухи поют, коровы мычат, птицы пересвистываются – воробьи, скворчики, кукушка… А в конце соловьем засвистал, защелкал, да так заливисто, что все захлопали. О том, что

Костик мастак по деревьям да по гнездам лазать, мы знали, а вот что умеет птичьи трели выводить, не знали. Да и многого, как оказалось, мы до сих пор не знали друг о друге.

Теть-Дуню попросили тоже спеть, у нее своих песен хоть отбавляй. Не меньше, чем у знаменитых там на радио Ольги Ковалевой или Лидии

Руслановой. В поселке даже слух прошел, что в эшелоне сама Русланова в ссылку едет. И хоть слух не подтвердился, все хотели слышать, как поет наша теть-Дуня.

Сперва она отнекивалась, но потом сразу согласилась и запела “Долю”, мы ее наизусть знали.

Ой, ты, доля, моя доля, доля горькая моя!

И зачем же, злая доля, до Сибири довела?

Не за пьянство, за буянство,

Не за ночной-дневной грабеж,

Стороны своей лишился

За крестьянский труд честной…

Женщины за проволокой громко завздыхали, даже нам было слыхать.