– Нужно спросить тетю Олю, – напомнил я.

– Нет, – возразила Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.

– Такого имени нет.

– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.

– Зря. – И я повторил упрямо: – Такого имени нет. Я сейчас зайду в избу и спрошу… А ты побудь здесь.

– Спроси тетю Оню, – произнесла вслед Зоя.

Я не помню ее интонации, но думаю, что она была просительной. Только я Зою не послушался. Я был уверен, совершенно уверен, что знаю точно, кого надо спрашивать.

Изо всех сил пытаюсь остановить это мгновение у чужого крыльца.

Поздней памятью переиначиваю наш разговор, правлю себя:

– Нужно спросить тетю Олю, – говорю я.

– Нет, – возражает Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.

– Такого имени нет.

– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.

– Зря, – говорю я. Но при этом соглашаюсь. – Ладно, – говорю. -

Зайду в избу и спрошу тетю Оню. Непонятное какое-то имя… Но я спрошу.

Иногда наш спор укорачиваю еще.

– Нужно спросить тетю Олю, – предлагаю я.

– Надо спросить тетю Оню, – поправляет Зоя.

– Ладно. Спрошу. А ты побудь здесь.

Но сделал я так, как сделал. И одна буковка в тот вечер решила нашу судьбу. Сейчас-то понимаю, что был бы другой вечер, другие обстоятельства, которые привели нас к такому же результату. Понимаю.

И все-таки…

Добираясь в воспоминаниях до этого вечера, я веду этот короткий спор. И спорю снова. С собой. С Зоей. Со своей дурацкой памятью, которая не хочет ничего менять. И оттого становится больней.

Я постучался в двери, но за шумным весельем меня не услышали.

Потянул дверь на себя и сразу же окунулся в атмосферу бурного, даже буйного деревенского праздника. За просторным столом, накрытым небогатой снедью: картошка, огурцы, лук и, конечно, неизменная бутыль мутноватого самогона, – кучно теснились женщины.

Девочка-подросток, как мне увиделось от порога, лихо растягивала меха гармошки. Ядовито синий махорочный дым клубами восходил к потолку. И хоть все враз повернули головы в мою сторону – как же, мужик объявился! – но петь не перестали, и только ближайшие к двери закричали: “Паря! Ходи к нам! Заждались!”

Из-за стола поднялась моложавая бабешка – да тут все были молодые – в цветастом платочке и белой нарядной блузе, судя по всему, хозяйка дома.

– Тебе, милой, кого?

– Мы ищем тетку Олю!

– Кого? Кого?

– Олю! – крикнул я сильней, пытаясь переорать женский хор.

– Ах, Ольгу? Она вон сидит! – И тут же закричала через весь стол: -

О-оль…Слышь? К тебе!

– К тебе! К тебе! – подхватили остальные. А кто-то добавил: – Ох,

Ох! К Ольге так мужики и липнут! Сладкая баба!

– А у нас Илья седня, – добавила хозяйка. – Престольный…

– Престольный! Престольный! – опять подхватили бабы.

– Щас…Только допою, – отвечала неведомая Ольга. Через дым разглядеть ее не удавалось. – Допою вот про любовь…

И, высоко поднимая голос, завела:

– В одном прекрасном месте, на берегу реки,

Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки,

Один любил крестьянку, второй любил княжну,

А третий – молодую охотника жену…

Я расслышал, что пели по-разному: одни: “любил княжну”, а другие по-современному: “любил партейную”… Стол дружно подхватил, стаканчики звякнули.

Охотник в лес собрался за белками идти,

С цыганкой повстречался, умела ворожить,

Раскинула все карты, боялась говорить!

Охотник сел на лошадь и к дому поскакал…

И, подъезжая к дому, он видит у крыльца:

Жена его в объятьях целует рыбака.

Охотник снял винтовку и стрельнул в рыбака…

Пели ладно, с чувством, с переживанием. Как же: роковая любовь.

Девка-гармонистка, жилистая, худая, оторвалась на миг от инструмента, залпом, не закусывая, осушила стакан и понеслась наяривать дальше. Увлеклись песней, а про меня забыли. Я тихохонько шмыгнул за дверь.

Зоя по-прежнему сидела на крыльце.

– Нашел?

– Нашел.

– Выйдет?

– Когда напоется…

– Напьется? – переиначила Зоя. Несмотря на усталость, она могла шутить.

– Там и пьют и льют, – подтвердил я, представив вновь картину, как из граненых стаканов, глиняных кружек потребляли бабы мутную, с едким угарным духом, сивуху, проливая мимо рта на одежду, на пол.

– Может, уйдем? – сказала Зоя. – Не нравится мне тут.

– У людей праздник, – возразил я. – Престольный…

– И песня не нравится: “стрельнул, стрельнул”… – Зоя отвернулась и закрыла глаза.

Наконец появилась Ольга. Насколько я смог ее разглядеть, не старая, грудастая, пухленькое лицо, светлые глаза. Прямо из кино “Свинарка и пастух”, там они тоже во весь экран голосят.

Завидев Зою, театрально развела руками:

– Вас тут цельный коллектив!

С минуту рассматривала Зою, видать, не ожидала, что у нее соперница.

Бабы-то, было слышно, провожали ее шутками, но постанывали от зависти: мужик как есть натуральный, во дворе ждет. Опять, мол, повезло. Как на постой, сплошь мужчинный пол… То военный, как намедни, то ашо кто!

Про военного, который был намедни, мы тогда пропустили мимо ушей.

Как говорят, лопухнулись. И – зря.

– Ну и чево? – спросила Ольга громко, не отводя от Зои глаз.

– Да мы вот от Василия, – сказал я.

– С ночевкой, что ли? Ну так идем. Я через дом живу.

Пьяная Ольга про Василия почему-то не спросила. И тут мы не насторожились. А это был сигнал. Домик у нее оказался неказистым, без двора и без ограды. Под потолком голая лампочка, обсиженная мухами, стол из струганых досок, лавка у печки, железная кровать. В красном углу икона Николы Чудотворца, украшенная бумажными цветами.

Ситцевые занавески на окнах.

Хозяйка с порога ткнула рукой в кровать:

– Ложь бабу – и пошли! – Хохотнув, добавила: – Взад обратно! – При этом схватила меня крепко под локоть и потащила к дверям. Я, как мог, пытался отбиться.

– Нет, нет! Я устал!

– С ней, что ли, остаешься? – напрямик спросила хозяйка, указав на Зою.

– С ней.

– А почему с ней?

– Она жена.

– Во как! Отхватила целую горбушку! Могла бы и поделиться!

Стоя посреди избы и разглядывая нас, пораздумывала минуту-другую, махнула рукой.

– Пойду за измену с бабами допевать! – И тут же речитативом завела:

– Ох, женка, моя женка, изменница моя,

Мене ты изменила, любовника нашла!

Он тут же стрельнул женку и повернул коня,

Не выдержало сердце: пришлось убить себя!

На последнем слове с силой хлопнула за собой дверью, так что Зоя вздрогнула.

Прислушалась, выглянула за дверь. Увидав в сенцах, на лавке, деревянную бадейку с ковшом, набрала в горсть воды, ополоснулась.

Недоверчиво оглядела чужую постель с лоскутным засаленным одеялом, не раздеваясь, прилегла.

Не открывая глаз, протянула:

– Какое тут все чужое… Даже я себе чужая… И эта тетка… Как она смотрела…

– Как все.

– Нет. Не как все. У нее дурной глаз…

– Тебе показалось…

Я присел на край кровати. Зоя пошарила, нашла мою руку, положила себе на грудь. В полусне произнесла протяжно:

– Тоша… Хочу шампанского! У нас же с тобой романтический вечер. Для двоих. Как там, у Нади: неяркий свет, полное уединение… В избе… Вы, то есть ты, удивляйте спутницу неожиданными идеями… Можете принести ей закуску к шампанскому в посуде в форме розы…

Не отпуская моей руки, как делают дети, пугающиеся темноты или страшных снов, она на полуслове уснула. А я продолжал сидеть, не отнимая руку.

Помню этот последний вечер до мелочей. Последние мелочи нашей совместной жизни. История наша завершается. Все, что будет дальше, чужое. Как эта выхолощенная изба с запахами прелой соломы, постель с лоскутным засаленным одеялом, ситцевые занавески… Иконка с пыльными цветами. Незнакомая дурная Ольга…

Потом-то выяснилось: тетка не зря нас долго рассматривала. Пьяная, но что надо сообразила. Выскочив за дверь, ни на какие песни не пошла, а резво побежала в контору, где был телефон, связь с милицией и районом.