До прихода Ивана Катя, наверное, раз десять перечитала письмо, накалив в себе страсти до предела. Встречала она мужа у калитки с новым чилижным веником за спиной, и как только ничего не подозревавший Иван появился у дома, она на виду у соседей накинулась на него. В одной руке Катя держала письмо, из которого цитировала по памяти то одну, то другую строку, причем делала это как заправский чтец -- громко, с выражением, ловко вставляя непечатные комментарии, вызревшие в ее ревнивой душе, и не менее ловко хлестала бедного Ивана колючим веником.
Больше всего Катю, как понял тогда Акрам-абзы, раздражали ласковые слова и книжные эпитеты.
-- Слышишь, она так соскучилась по тебе, что целует каждый твой пальчик! -- орала Катя на всю улицу.
Конечно, зная Ивана, этому нельзя было не улыбнуться: от тяжелой и грубой работы даже сложить в кулак огромную негнущуюся пятерню ему было трудно. Нашла Катя и места, явно заимствованные из книг о роскошной жизни и страстной любви, о чем она сообщила на всю улицу. Были там и строки, похожие на те, что писала "Белочка".
В общем, повеселилась тогда Хлебодаровка за счет бедного Ивана. А письмо, написанное карандашом, с многочисленными орфографическими ошибками, Катя носила с собой в магазин, на базар и охотно зачитывала всем желающим особо пикантные места, естественно, с комментариями. Ей нравилась роль обличительницы, и она, наверное, еще долго носилась бы с письмом, да Иван однажды круто пресек ее концертную деятельность - письмо порвал, а жене поставил синяк под глазом.
"А если бы письмо "Белочки" пошло по Хлебодаровке? Сраму не оберешься на всю жизнь",-- испугался вдруг Акрам-абзы, но письмо не порвал, а спрятал понадежнее.
В субботу Акрам Галиевич встал рано и энергично взялся за выполнение последнего пункта программы встречи Натальи Сергеевны -- генеральной уборки. Начал со двора: полил цветы, обдал из шланга деревья, кусты, вымел опавшие, пожухлые от жары листья. Сменил в туалете, стоявшем в глубине садика, давно перегоревшую лампочку и отнес туда специально купленный рулон туалетной бумаги. В летней дощатой душевой залил в бак воды.
Дел во дворе оказалось немного, да и откуда им быть: после смерти Верочки продал он корову, даже не дождавшись, пока она отелится, а оставшееся сено перетаскал к Жолдасу, у которого скотины всегда полный загон. Перевел Акрам-абзы потихоньку и гусей, и кур, а двух свиней сдал живыми, на вес, в заготконтору райпотребсоюза -- все требовало неусыпного присмотра и держалось на Вере Федоровне. Оттого и уборка быстро закончилась, что убирать было всего ничего -- одни цветочки остались теперь во дворе.
Когда нотариус заканчивал уборку во дворе, вдоль улицы прошла почтальонша. Акрам-абзы, как и всякий сельский интеллигент, начинавший день с газеты, поспешил к ящику.
Но газеты в субботу остались нечитанными, потому что он опять получил два письма...
Одно, в аккуратном нестандартном конверте, очень похожее на казенное, содержало в себе что-то твердое, и Акрам-абзы вскрыл его первым.
Твердое оказалось фотографией. С матового картона хорошего студийного снимка смотрела на Акрама Галиевича несколько грустная, элегантно одетая женщина. Покажи лет двадцать назад кому-нибудь в Хлебодаровке эту фотографию, первым вопросом наверняка было бы -- артистка? Да-да, артистка, и только,-- иного Акрам Галиевич и предположить не мог: какая свободная, раскованная манера держаться перед объективом, какая прическа, какой наряд! В глазах чувствовался ум, достоинство.
Долго держал в руках Акрам Галиевич фотографию, не решаясь оторвать глаз от прекрасного, одухотворенного лица. "Неужели такую женщину заинтересовало мое объявление?" -- обрадовался и испугался он одновременно.
"Конечно, фотография не этого года",-- мелькнула догадка. Будь Акрам-абзы дока в модах или обращай он хоть изредка внимание на женские прически, то установил бы, пусть приблизительно, год, когда был сделан этот фотопортрет. Но беда заключалась в том, что не только хозяйством, а и модой в доме ведала Вера Федоровна.
А с прической было и совсем неясно: может, в городе и носят сейчас такие красивые прически, в Хлебодаровке же все больше платки: зимой -- свои, оренбургские, пуховые, летом -- яркие японские или турецкие. Вера говорила, что эти платки стоят немалых денег, а что под ними -- один Бог ведает. Одно было ясно -- женщина с фотографии платок не носила.
Глядя на снимок, Акрам Галиевич засомневался во вкусах хлебодаровских женщин. Он перевернул фотографию, надеясь на обороте прочитать дарственную надпись -- в его молодые годы писали в таких случаях всякие красивые слова и даже в стихах,-- но больше он надеялся увидеть случайно указанную дату, когда фотографировалась эта элегантная женщина. Но ни дарственной надписи, ни даты на обороте не было.
Ах, как хотелось ему знать, когда же, в какие годы снялась взволновавшая его душу "артистка"! Вот в городе криминалисты-специалисты, что в любом детективе по окурку определяют: кто курил, почему курил, куда глядел, а главное -- где живет,-- наверняка вычислили бы не только год, но и час, когда фотографировалась прекрасная дама. Час, конечно, нотариуса не волновал, а вот год...
"Кому показать фотографию?" -- размышлял Акрам-абзы. Он знал все правовые органы Хлебодаровки и их кадры, но никто и приблизительно на волшебника не тянул. И впервые в жизни он позавидовал горожанам: все к их услугам, что душа не пожелает, и криминалисты под боком, а здесь майся, пропадай в неведении.
Залюбовавшись фотографией, Акрам-абзы чуть не забыл про письмо --тонкий лист бумаги, лежавший в нестандартном конверте.
"Уважаемый Акрам Галиевич,-- было четко и красиво отпечатано на машинке.-- Газету с вашим объявлением оставила случайно у меня на приеме больная. На склоне лет, а может, и от личных неудач в жизни человек иногда становится суеверным. Вот и я приняла это как некий знак судьбы. Оттого и родилось это послание вам. Впрочем, скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду знакомиться по брачному объявлению, я бы восприняла это как оскорбление. Не пойму, что меняется -- годы или люди? Наверное, и годы, и люди. Из многих пошлых, на мой взгляд, предложений ваше выделялось щемящей искренностью, благородством, открытостью. За этими словами видится мужчина старой закалки. Каждый расшифрует это понятие по-своему. Как же расшифровала его я? Вы --человек серьезный, на вас можно положиться, а еще точнее -- вам можно доверить свою судьбу. А это, на мой взгляд, главное.
Привлекла меня и Хлебодаровка. Вы удивлены? Объясняется это очень просто: родом я из Оренбурга, ваша землячка. С годами человек становится еще и сентиментальным и его неудержимо тянет в родные края, где, кажется, был всегда счастлив. Крепнет убеждение, что все твои беды и несчастья начались, как только покинул отчий край. Каждый год я бываю в отпуске на родине, проезжаю мимо вашей зеленой Хлебодаровки, даже по каким-то делам однажды ездила туда с родственниками на машине. Давно я вынашиваю мысль вернуться домой, в Оренбург, и у меня нет видимых причин крепко держаться за Ташкент, где сейчас живу. И вдруг случайная газета, ваше предложение... Жаль, не мне лично.
Разве это не знак судьбы? И как я могла удержаться от соблазна попытаться решить свою судьбу: а вдруг? Хлебодаровка -- село наполовину татарское, я это знаю. Так хочется опять слышать наши песни, шутки, плясать на свадьбах озорные "апипа", знать, что рядом живут родственники,-- вот видите, какие перспективы открыло ваше предложение перед бедной женщиной. Не знаю, как другим, а мне трудно устоять. С отпуском у меня решено давно, до вашего объявления, поэтому я смею предложить: в следующую субботу я буду проезжать Хлебодаровку скорым поездом номер пять в десятом вагоне. Если вы сочтете нужным -- подойдите к поезду, я сойду в Хлебодаровке и побуду у вас день-другой. Если же вы не придете, я поеду дальше и через час буду в Оренбурге, где пробуду почти месяц. На всякий случай записываю вам номер телефона и домашний адрес, где меня можно найти в Оренбурге...