За долгие годы службы на границе майор научился многому: управлять любыми видами транспорта, даже средствами малой механизации, мог даже скакать без седла и без лошади. Но вот управлять верблюдом ему не приходилось. Что ж! Не впервой ему было осваивать новое.

- Нельзя ждать милостей от природы - создать ей трудности, вот наша задача! - воскликнул бравый майор, вскарабкиваясь на верблюда в третий раз.

Он поерзал, устраиваясь между горбами, потянул уздечку, и... о, Боже! пришпорил верблюда каблуками. Лучше бы он этого не делал!

Верблюд сплюнул, фыркнул, и... поскакал! В течение следующего часа, до тех пор, пока не поймали верблюда, самыми счастливыми были для майора те секунды, когда он, подбрасываемый скачкой, висел в воздухе. Все остальное была сплошная мука. Он обрушивался на позвоночник кораблю пустыни, похожий на огромную пилу, стоявшую зубьями вверх. Горбы при скачке то сжимались, то разжимались, ребра майора трещали, он с трудом успевал глотать воздух, чтобы через мгновение со свистом его выплюнуть, будучи сжатым этими чудовищными горбами.

К тому же верблюд был, как оказалось, значительно шире лошади, и вспомнив кавалеристов, майор решил, что к окончанию скачки его ноги должны будут иметь форму круга.

- Как же на слонах ездят?! - это было последнее, что пришло ему в голову...

Пока майора вытаскивали из горбов с трудом пойманного дромадера, в нескольких километрах от заставы вышла в собственный огород бабка Оладья.

Вышла она морковки надергать, очень она уважала грызть эту овощь, когда смотрела по телевизору семисотые серии мозамбикского телесериала "Черные тоже бывают белыми"...

А к пилоту подземной авиации Ползункову подошел контрабандист Полукрымский и сказал:

- А не пора ли нам на землю? Судя по страусам, мы вроде как в Гибралтаре. Давай, попробуй потихоньку вырулить на поверхность...

- Ну, если пора, значит пора, - согласился пилот, и стал выруливать...

Когда у бабки Оладьи земля под ногами задрожала, она слегка испугалась, а когда из-под земли, прямо на ее грядки, выполз переломанный, без крыльев, самолет, вот тут она просто-напросто охренела...

Стояла она и смотрела, открыв рот, как из этого самолета выходят прямо на ее любимые грядки странные люди... А тут еще вышедший последним мэр подобрал выроненную бабкой морковь, вытер об штаны, и захрустел, захрумкал ею быстро, как кролик.

- Во имя... во имя... - пыталась сначала безуспешно вспомнить нужные слова бабушка, но увидев, как трескают ее любимую овощь, сразу же вспомнила все соответствующие моменту слова:

- Чтоб у тебя, толстого, на голове зубы выросли, а во рту волосы! Да чтоб у тебя на лбу...

Далее последовало такое, что не только в молитву, но и в книжку вставить нельзя.

Но на многоопытного мэра это действия не возымело. Схрупав морковь он потянулся к соседней грядке за огурцами.

- Вы хотя и мэр, но чувство меры должно присутствовать! Не дома все-таки! - попытался его урезонить Плаксин.

Да куда там! Слямзил, обжора, огурец, и даже не покраснел.

- Теперь я понимаю, почему нас просили продать его в рабство, произнес Полукрымский. - Одна надежда на то, что жители его города испытывают сейчас воистину без мэрное счастье. Да прекрати, гад, огурцы трескать! - тряхнул он мэра за шкирку. - Бабуся, вам случайно раб не требуется? Бесплатно.

- Да какой из него раб? - махнула рукой бабка Оладья. - Он столько не наработает, сколько съест... Ежели только для моей Маруси в мужья...?

- Бабуся, а мы уже в Гибралтаре? - перебила нетерпеливая Женька.

- Промахнулись вы чуток, милая. Гибралтар вон там. За пригорочком погранзастава, а за ней и он, родимый, Гибралтар. А вы, милая, туда или оттеда?

- Да разве оттуда кто побежит? - усомнился Стигматик.

- А отчего же? - даже обиделась бабка. - Еще как бегают! Мой мужик покойный оттеда был. Очень они наших баб уважают. А потом, у нас если и едят друг друга, то только в переносном смысле, а у них там без всяких переносов. Сказано - съедено. Мой муж говорил, что лучше ходить голодным здесь, чем кто-то будет ходить сытый тобой там. Да чего мы на улице стоим? Пошли в избу, с дочкой вас познакомлю...

Она пристально и оценивающе посмотрела на дородного мэра.

Уставших и изголодавшихся путников дважды в дом приглашать не пришлось. Они протолкались в избу, и... застыли у порога, наблюдая не совсем обычную картину.

По всей избе валялись перевернутые скамейки, табуреты, весь пол был устелен битыми черепками. Прислонясь спиной к печке, сжимая в руках могучий ухват, стояла дородная негритянка. Кофта на ней порвана, а напротив нее, наклонившись, как бычок для атаки, держась за распухающую на глазах щеку, в рубахе до колен, из-под которой торчали как две спички тоненькие ножки, стоял плюгавенький мужичок, молоденький, почему-то без штанов.

- Во, глядите, люди добрые, что деется! - всплеснула руками бабка Оладья. - Среди бела дня кидается! Ах ты, Дон Иван проклятущий...!

- Маманя! - загудела басом от печки негритянка. - Вы не подумайте чего, маманя! Я оборону держала! Я не далась! Я оборону держала...!

- Оборону! - передразнил плюгавенький. - Тоже мне, нашла от кого оборону держать! Что я - враг, что ли? И почему Дон Иван? Ежели по-книжному желаете, то Дон Жуан, а ежели по паспорту, то Василий Васильевич Блудилин...

- Во-во, то-то и есть, что Блудилин. Ты бы хоть портки натянул, что ли? Полна изба людей, постеснялся бы... - вздохнула бабка, берясь за веник.

- А чего мне стесняться? - возмутился Блудилин. - Мне от народа свои достижения прятать нечего. Я вот он: весь как есть на виду. А дочка твоя, бабка Оладья, как есть дура. Чего ей, дуре, оборону держать? Чего оборону устраивать? Природа-мать зовет! Понимать надо! Сама потом прибегит, а я пренебрегу... Один я на дерене мужик.

И он вышел, ни с кем не попрощавшись, только дверью хлопнул.

- Можно, я его... хлопну? Дверью? - спросил Полукрымский.

Но Женька усадила его на место.

- Вы извиняйте, если что не так, - засуетилась бабка Оладья. Проходите, умывайтесь, к столу садитесь, сейчас картофлю кушать будем.

И позабыв о Ваське Блудилине, словно его тут и не было, быстро и споро засуетилась у печки. Негритянка, переодев за занавеской кофточку, взялась помогать матери. Та, выставляя на стол щедрую и простую деревенскую снедь, успевала еще делиться своим, наболевшим:

- Дочка у меня, Маруся ее зовут, в школе хорошо училась. Сочинения писать мастерица была. Читала много. Школу с медалью закончила. Жаль, папаня наш помер, не дождался. Поехала она в город в институт поступать, а у нее документы не принимают. А она тихая - слова за себя не скажет. Поехала я сама. А начальство ихнее мне говорит, что надо в Москву ей ехать, в какой-то институт дружбы народов. Я им объясняю, что дружить она и без института хорошо умеет, а ей хочется в педагогический, чтобы деток обучать. А мне толкуют, что все ненашенские там учатся. Я им говорю, какая же она ненашенская? И медалька у нее из нашенской школы. И у нас в деревне каждый третий ребенок такой, ввиду близости Гибралтара и отсутствия мужиков на деревне. Вот пускай твоя дочка у вас в деревне и учится, раз там все такие, говорят. Что тут будешь делать? Ох, грехи, грехи...

- А вот в Гибралтаре кокосы... - начал было Фуняев, но его неожиданно прервал Стигматик:

- Ладно тебе, кокосы. Помолчи лучше! Не видишь, что без тебя не сладко? Лопай вон картошку, да свисти в две дырочки. Не мешай человеку разговаривать... душу рассказывать. Жуй. Сегодня - картошка, кокосы завтра. Все! Точка!

Все кушали молча, притихшие, почему-то стесняясь бабки Оладьи и ее дочки-негритянки гренадерского роста. Негритянскую ее дочку с такими русскими именем и фамилией: Маруся Бесприданная...

Эх, жизнь...

Глава десятая

К соседям - за родственниками. Кумпания. Люди как люди. Рожин

- бывший зэк, хулиган по состоянию души. Кувалдин - сокращенный