-- А почему тогда мы с тобою тезки, а?

-- Борька замолк в ехидном любопытстве. Любил он людей впросак загонять.

-- А это ты у мамы своей спроси, -- Борис Вениаминович шагнул за дверь. Раздался звонкий удар в гонг.

-- Ядрена вошь! -- донесся до Борьки раздраженный бас, -- доколе ж эти плиты будут тут валяться?

Борька высунулся за дверь. Полстернак стоял над лежащими поперек прохода бронеплитами, потирая лоб.

-- Мало того, что я о трасформаторный ящик звезданулся, так похоже ещеееебедренную кость надломил.

-- Кому ж теперь до них дело есть, -- сказал Борька, -- как товарищ военпред к рыбам отправился, так они тут и валяются...

-- А может мне дело есть!

-- А тогда забирай!

-- А и заберу!

-- А и забирай!

Из дневника Каменского

Фолкнер раньше вгонял меня в какое-то ватное, полуобморочное состояние, тяжелое, до головной боли. Позже я обнаружил свою ошибку: я пытался следить за героями, выделить главного, отслеживать линии сюжета. Герои изчезали, появлялись новые, линии пересекались, обрывались, оставался металлический привкус.

Как прозрение: а ведь героев то нет, тем более главных, сюжет постольку поскольку.

Главное Действующее Лицо - само Время, объемное, осязаемое, заполняющее все пространство романа, вязкое и тягучее, как мед. И в нем, как в сладком болоте, копошатся люди, лошади, звери и автомобили.

В моем бараке висела липучка для мух. Чего только на нее ни попадало: мошкара и огромные ночные бабочки, мухи и гиганские комары. Мелкие мошки кончались тут же, да и мухи покрупнее тоже, особенно если прилипали крыльями. Бабочки бились долго, отчаянно, но сдвинуться с места не могли. Сильнее всех оказались огромные комары, может быть потому, что они прилипали только лапками. Этим удавалось даже сдвинутся, они ползли, таща за собой липкие нити. Они наверное думали, что доползут, но я то знал, это агония.

Так и фолкнеровские персонажи - будто распиханные в ячейках гигантского сыра - желе, те, что послабже, лишь слегка шевелятся, почти не искажая поверхности. Сильные и активные создают волны покрупнее, амплитуда колебаний у них поболее, некоторым даже удается слегка переместиться... Но в конце концов затихают, и Время медленно и спокойно затягивает царапины на своем теле. Шрамов не остается.

Более дурацкого предисловия, чем к "Осквернителю Праха", я в жизни не встречал. Что-то там такое мямлили насчет прав чернокожих, о суде линча и прочей шелухе. Это же все физическая механика для младших классов.

Главное же - поток Сознания, для которого нет физических границ. Это самое важное. Это - в точку. В то время, как оболочки копошатся в своих норках, тщетно пытаясь пробиться друг к другу, только Сознание свободно растекается над Временем, проникает в него, растворяет его, становится вровень и сливается неразличимо.

И плывет спокойно и равноправно из бесконечности в бесконечность.

48.

И проснется чудище зловонное страшное

И пройдет по лесам и весям играючи

И людей сгубит тысяч тысячи

И покроет землю пометом мертвенным

"Это я рукой" - было накорябано под левой картиной. В центре ее желтел отпечаток руки. Краски художник не пожалел. Краска была густая, каждый палец оставил рельефный след. Кляксы и потеки вокруг тоже были выпуклые и отбрасывали косые тени. Саша стоял против большого фанерного щита, грунтованного белилами. Наверху, крупно, было написано: "Я. ТРИПТИХ. Андромед Комарьев".

Завернуть сюда заставила его небольшая афиша на стене дворца молодежи. Афиша гласила "Советское авангардное искусство". Саша зашел.

Возвышающийся среди прочих загадочных предметов, триптих являл собой три черных квадрата полметра на полметра каждый, размещенные по горизонтали на белой фанере. Надпись под правым квадратом вещала: "Это я велосипедной шиной". Краски на шину тоже ушло более чем достаточно. Примерно в центре полотна велосипед явно пошел юзом, нарушив четкий шинный след.

"Почему, как только ослабевают оковы, на свет вылезает маразм?", подумал Саша, глядя на центральное полотно триптиха. Изображенные на нем два смачных овальных отпечатка не оставляли сомнений в том, чем они были сделаны. Подпись под ним - "Это я собой" - давала случайному посетителю все основания считать полотно автопортретом.

Из соседнего зала раздался смех. Оттуда давно уже доносился шум и лился неестественно яркий свет, отбрасывая резкие тени. Заинтересованный, Саша двинул на шум, переступая через тянущиеся с лестницы многочисленные кабели.

В соседнем зале шло интервью телевизионной программы "Монитор". Было людно, меркурианский жар шел от шести могучих юпитеров, освещающих голубоватым светом капли пота на лысине режиссера. Вокруг сновали какие-то люди, слонялись зеваки. В ярком круге света стоял, потупившись, Гребенщиков. Интервьюер остервенело жевал большой квадратный микрофон:

-- Дорогой Борис Борисович, наши зрители крайне заинтригованы вашим сдвигом из области песенного творчества в сторону живописи. Есть даже опасения, что это может отразиться на количестве и качестве вашей, если так можно выразиться, музыкальной продукции. Что вы можете сказать по этому поводу?

-- Ничего, -- ответил Гребенщиков, понурившись.

-- Не могли бы вы, по крайней мере, объяснить нашим зрителям, почему на всех ваших картинах изображено небо. Здесь выставлено шесть ваших полотен, и на всех - только небо и больше ничего?

-- Просто я небо люблю, -- сказал Гребенщиков устало.

Сквозь лес юпитерных штативов Саша вдруг зацепил взгядом в дальнем углу какую-то до боли знакомую форму. Извиняясь и спотыкаясь о кабели, он протиснулся сквозь толпу к вывеске "ОБЪЕКТЫ". Под ней, между гипсовым монстром с гиганской, расползающейся по полу челюстью, и сложной решетчатой конструкцией из костылей, на невысоких постаментах возлежали экструдерные сбросы. Те самые полурастекшиеся, шишковатые пластмассовые шматы, родные братья которых безвестно коротали свой век на земляном полу в углу щигринской трапезной.

Эти же, прорвавшиеся к свету и славе, в отличие от своих тусклокоричневых родственников, радовали глаз яркими цветами, красным, желтым и небесно голубым. Никаких следов руки человеческой на них не обнаруживалось.

Рядом на стене висела скромная табличка: "ПОМЁТ ДРАКОНИЙ".

... -- А не потому ли вы только небо рисуете, спрашивают наши телезрители, что больше ничего не умеете? -- донесся до Саши голос из круга света.

-- Не потому. -- тихо ответил бард.

49.

Вести с фронтов

Первым же залпом Большой

Берты полипропиленовая,

повышенной ударной вязкости,

морозостойкая бронеплита,

установленная Борисом

Вениаминовичем поверх

листового железа с целью

амортизации, была

разнесена вдребезги.

50.

Евстифеев не врал. Точнее не совсем. Никакого крупномасштабного производства он, конечно, развернуть не мог. Все, что он сумел, это найти и заинтересовать небольшой полиграфический кооператив "детпечать". Основная продукция их была книжки-раскраски и картонные макеты самолетов "сделай сам".

-- Это очень хорошее начало, -- кричал он в трубку, объясняя Саше подробности, -- конечно не красное дерево, но лиха беда. Вам надо сделать бумажные макеты.

-- Что ж, хоть шерсти клок, -- ответил тот.

-- Что вы сказали? -- переспросил предкооператива "телефонд", -- я вас очень плохо слышу!

-- Я говорю, златорунной овце в зубья не смотрят, -- проорал Саша в трубку, -- нарисуем, коль партия приказывает.

-- Очень хорошо, очень хорошо, -- продолжал Евстифеев, -- они уже предоставили художника-оформителя обложки, зовут Феликс, пишите адрес...

Феликс жил и творил в мастерской, представлявшей взору вошедшего дикое смешение антиквариата, лавки художественных принадлежностей и ночлежки. Мастерская была перегорожена случайным образом заляпаными краской занавесками, там и сям встречались короткие лесенки, ведущие то вверх, на дощатые помосты, то вниз, в какие-то обнижения пола, если здесь вообще был пол. Справа виднелась тахта, беспорядочно забранная разноцветными лоскутами. Там, похоже, кто-то спал.Если бы Сашу попросили набросать план этого гнездилища живописца, результат был бы плачевным.