— На связи. — Гольцман пожал протянутую потную руку. — На связи, Гена. Всего. Вы, кстати, куда сейчас едете?

— В Харьков.

— Палычу привет. Он вам устраивает?

— Он.

— Хороший мужик, — улыбнулся Гольцман. — Надежный.

— Да, — кивнул Корнеев. — Нас еще не кидал. Его только все кидают, а он артистов бережет.

— Это точно. Ну, пока.

Когда повеселевший менеджер покинул кабинет, Гольцман взял договор, еще раз просмотрел, улыбнулся и бросил на стол.

— А на фига нам этот фильм? — спросил Митя.

— А он нам на хер не нужен, — ответил Гольцман.

— Тогда зачем?

Борис Дмитриевич поднял телефонную трубку, набрал номер.

— Алё? Сергей? Вези бабки. Да, все подписал. Жду.

— Вот так, Митя. — Гольцман положил трубку на аппарат и потянулся. — Вот так надо. Учись, сынок, пока я жив.

Митя подошел поближе к столу.

— Я не понял… Мы продаем их, что ли?

— Конечно. Слушай. Все очень просто.

Телефонный звонок прервал объяснение.

— Извини.

Гольцман поднял трубку.

— Алё. Да, Миша. Да, говори, что у тебя… Что?! Когда? А-а… Как? Ну ничего себе… Понял, понял… А тело… Короче. С телом все дела бери на себя. Да, мы оплатим все. Бери автобус, короче. Тело вези в Питер. Он как там вообще, лицо хоть осталось? А-а, не видел… Ну, давай, дуй в больницу, короче. И, Миша, я тебя прошу, шустрей. Все расходы, скажи, берет на себя «Норд». На связи. Как только что-то будет происходить, звони мне на трубу. Будет, будет, не волнуйся. Не волнуешься? Ну, ты молодец у меня… Давай, работай. Это будет наша тема, ты понял? Никого на дух не подпускай. Все, жду информации.

Гольцман положил трубку.

— Что-то случилось?

Митя пристально смотрел Гольцману в лицо, пытаясь угадать, с кем из их общих знакомых случилось несчастье. Сам факт смерти был для него ясен из коротких фраз, которые Гольцман только что произнес, — про тело, про больницу, про автобус в Питер. Только — кто? И какие последствия это событие принесет? Чем обернется для работы «Норда»? За время своей деятельности на ниве шоу-бизнеса Митя уже привык к тому, что любые происшествия в городе, любые политические катаклизмы, пожары, землетрясения, свадьбы и разводы, рождения и смерти, войны и захваты самолетов — все это и еще многое другое может быть с легкостью использовано в работе. Так или иначе, но из всего этого можно извлечь прибыль.

«Бойцы невидимого фронта», — говорил Борис Дмитриевич, когда речь заходила о сотрудниках «Норда». Люди видят внешнюю сторону события, а какие оно вызывает последствия и кто умудряется на этом заработать — для них тайна за семью замками.

— Что случилось? — повторил вопрос Митя.

— Случилось, — с интонацией Штирлица ответил Гольцман. — Максим не знал, смеяться или плакать…

— Какой Максим?

— Не читал?… Не знаешь ты, Матвеев, современной классики. Это из книжки одной. Митьковской. Но не важно. Короче говоря, Василек наш концы отдал.

— Как это — концы отдал?

— Кеды выставил. Умер, одним словом.

— Умер?

— Слушай, Митя, кончай дурачком прикидываться. Умер. Он же не бог. Он человек. А человек, бывает, умирает.

— Да, случается… А что с ним? Что произошло? Убили, что ли?

— Почему ты так подумал?

Гольцман прищурился и с интересом посмотрел на Матвеева.

— Ну… — Митя пожал плечами. — Ну, не знаю… Время такое. Да и сам он был парень заводной. И здоровый… И торчал вдобавок. Тут все одно к одному.

— Молодец!

— Кто?

— Ты. Не он же… Он уже теперь никто… Хотя, в общем… Время покажет.

— Что?

Лицо Гольцмана приобрело выражение, которое Митя очень не любил. Губы Бориса Дмитриевича сжались в тонкую синусоиду, глаза остановились. Раздражен был Борис Дмитриевич и в этом состоянии опасен для окружающих.

— Какой ты тупой, Митя…

— Извините.

— Да ладно. Горбатого могила исправит. Слушай сюда. Мы, то есть «Норд», занимаемся теперь Васильком. Быстро дуй к его жене. Все расскажи.

— Что?!

Митя вскочил со стула и заходил по кабинету.

— Что — «расскажи»?! Почему я? Что я знаю? Нет… Не-ет!

— Да! Ты сейчас, милый мой, поедешь. И не говори, что у тебя тачка сломана.

— Я и не говорю…

— Чудненько. Сгорел он по пьяни. Курил, наверное, в постели или что-нибудь вроде этого… Как это обычно бывает? Вполне традиционная алкогольная смерть.

— Или под кайфом, — высказал предположение Митя.

— Нет. Никаких «под кайфом». Пьяный был, ты понял?

— Понял.

— Так и скажешь. А она… Ты ее не бойся, Митя. Она баба ушлая. Я ее давно знаю, у них уже несколько лет не все в порядке. Так что истерик не будет. И скажи… — мягко так, сам сообразишь как — скажи, что все расходы по похоронам там, поминкам, всю суету мы берем на себя. Полностью. Ей ничего делать не придется. Понял?

— Ага… Понял. Кажется, я правильно вас понял, Борис Дмитриевич…

— Ну, наконец-то. Смышленый ты все-таки, Митя. Только прикидываешься дуриком. Ты понимаешь, Митенька, что для нас все это значит?

— Ну…

Матвеев смутно догадывался, куда клонит Гольцман, но не решался высказать свои предположения. Слишком уж цинично. Для него, продюсера. А для генерального — что позволено Юпитеру, не позволено быку…

— Вижу, что понимаешь. Главное, чтобы ты правильно это понимал. И языком не болтал.

— Борис Дмитриевич, я что, первый год замужем, что ли?

— Было б так, я бы с тобой это не обсуждал. Все, погнали. Время не ждет. Сейчас каждая секунда на счету.

Гольцман схватился за телефонную трубку и забарабанил по клавишам, набирая очередной номер, а Митя выскочил в коридор и, не обращая внимания на посетителей, как по команде привставших с длинного кожаного дивана и подавшихся к Матвееву в надежде выяснить, когда же Сам их примет, выбежал на лестницу.

Матвеев остановил машину возле дома Василька.

«Вот сволочь, — думал Митя, выходя из своего „Опеля“. — Нашел время. Взял аванс, понимаешь. Наверное, это его и подкосило. У него давно таких денег в руках не было… Пять штук. Не бог весть что, но для такой воинствующей нищеты, как Василек, это, конечно, сумма. Можно вусмерть упиться. Что он и сделал, сука. Как теперь Ольге все это сказать? Гольцману легко, он подобные вещи никогда на себя не вешает. Небось уже сидит, бабки подсчитывает, которые срубит на Васильке. Ну, собственно, если срубит, то и я без штанов не останусь. Так что пусть его, пусть считает».