— Все равно неправда это, — выдохнул Вилл. — Не бывает луна-парков так поздно в году. Чертовская ерунда. Кто захочет туда ходить?

— Я. — Джим спокойно стоял, окутанный мраком.

«Я», — подумал Вилл, и глаза его видели блеск гильотины, гармошки света среди египетских зеркал, сернокожего дьявола, потягивающего лаву, словно крепкий чай.

— Эта музыка… — пробормотал Джим. — Каллиопа. Они прибудут сегодня ночью!

— Луна-парки прибывают на восходе.

— Ага, но как насчет давешнего запаха лакрицы и сахарной ваты?

И Вилл подумал о запахах и звуках, которые несла из-за темнеющих домов воздушная струя, о мистере Тетли, который стоял, прислушиваясь, рядом со своим деревянным другом-индейцем, о мистере Кросетти со слезинкой на щеке, о шесте над входом в парикмахерскую, чей красный язык скользил по кругу, выходя из ниоткуда и уходя в бесконечность.

Зубы Вилла выбили дробь.

— Пошли домой.

— Мы уже дома! — удивленно воскликнул Джим.

Потому что, сами того не зная, они уже поравнялись со своими домами и теперь пошли по дорожкам порознь.

Взойдя на крыльцо, Джим наклонился над перилами и тихо окликнул:

— Вилл. Ты не сердишься?

— Очень надо.

— Мы целый месяц не станем ходить по той улице, мимо того дома, мимо Театра. Целый год! Клянусь.

— Конечно, Джим, конечно.

Они стояли, взявшись за дверные ручки, и Вилл поглядел на крышу Джимова дома, где в обрамлении холодных звезд поблескивал громоотвод.

Будет гроза. Не будет грозы.

Будет ли, нет ли — он был рад, что на крыше у Джима торчит эта роскошная штуковина.

— Спокойной ночи!

— Спокойной!

Две двери хлопнули в одно время.

Вилл отворил дверь и снова закрыл. На этот раз тихо.

— Так-то лучше, — произнес голос его матери.

В раме дверей в гостиную Вилл видел единственный театр, который трогал его сейчас, знакомую сцену, где его отец (уже дома! какой же крюк сделали они с Джимом!) сидел с книгой в руках, читая пустые интервалы. В кресле возле камина мать вязала, что-то мурлыча про себя.

Его тянуло и не тянуло к ним, он видел их близко, видел в удалении. Внезапно они показались ему ужасно маленькими в слишком большой комнате, в слишком большом городе, в непомерно огромном мире. В этой незапертой комнате они были ничем не защищены от всего, что только могло вторгнуться в дом из ночи.

«Включая меня, — подумал Вилл. — Включая меня».

И он вдруг полюбил их сильнее маленькими, чем любил, когда они представлялись ему большими.

Пальцы матери мелькали, губы считали петли, он в жизни не видел более счастливой женщины. Вспомнилась теплица в зимний день, густая зеленая листва, раздвинув которую он увидел одиноко розовеющую в этих джунглях кремовую оранжерейную розу. Разве не похоже на его мать, пахнущую свежим молоком, счастливую в своем бытии, в этой комнате.

Счастливая? Но как и почему? Вот тут же, рядом, — смотритель, служащий библиотеки, чужанин, уже не в форменной одежде, однако лицо его — по-прежнему лицо человека, который чувствует себя счастливее, когда вечерами в глубоких мраморных склепах один шуршит метлой в прохладных коридорах.

Глядя на них, Вилл спрашивал себя, почему эта женщина так счастлива и этот мужчина так грустен.

Его отец уставился в огонь, свесив вниз одну руку. Рука эта держала скомканный лист бумаги.

Вилл моргнул.

Он вспомнил, как ветер уносил снующую между деревьями светлую афишу.

Точно такого цвета листок скомкала рука отца, скрывая буквы рококо.

— Привет!

Вилл вошел в гостиную.

Тотчас лицо мамы озарилось улыбкой, такой же светлой, как пламя в очаге.

А отец вздрогнул и недовольно посмотрел на Вилла, точно застигнутый за каким-то предосудительным действием.

Вилл хотел сказать: «Привет, что ты думаешь об этой афишке?..»

Но отец торопливо заталкивал ее куда-то под обивку кресла. Тем временем мама принялась листать библиотечные книги.

— О, отличные книги, Вилл!

И Вилл, на языке которого вертелись слова «Кугер и Мрак», сдержался и сказал:

— Надо же, ветер какой, он буквально нес нас до дома. На улицах полно порхающей бумаги.

Отец никак не реагировал на его слова.

— Что нового, пап?

Рука отца по-прежнему пряталась в недрах кресла. Он обратил на сына слегка озабоченный, очень усталый взгляд серых глаз.

— С библиотечного крыльца сдуло ветром каменного льва. Теперь он рыскает по городу, охотится на христиан. Да только не найдет ни одного. Единственная примерная христианка заточена здесь, и она хорошая стряпуха.

— Глупости, — сказала мама.

Шагая по ступенькам вверх на второй этаж, Вилл услышал то, к чему был готов.

Затихающий мягкий вздох, точно в огонь подбросили топливо. Мысленно он увидел, как отец стоит перед камином, глядя вниз на рассыпающийся пеплом лист бумаги.

«…КУГЕР… МРАК… ЛУНА-ПАРК… ВЕДЬМА… ЧУДЕСА…»

Ему захотелось вернуться, встать рядом с отцом и вытянуть руки вперед, согревая их над огнем.

Вместо этого он медленно поднялся и затворил дверь своей комнаты.

Иногда, вечером лежа в постели, Вилл прижимал ухо к стене, и если то, о чем говорили родители, казалось ему уместным, внимательно слушал, если же нет — отворачивался. Если речь шла о времени, о течении лет, о нем самом, или о городе, или же просто о неисповедимости путей господних, он вслушивался тайно, горячо и с удовольствием, потому что обычно звучал голос отца. Виллу редко доводилось разговаривать с отцом, будь то дома или где-либо еще, здесь же вообще было что-то особенное. Особенное в том, как голос отца повышался, парил и снова снижался, точно мягко машущая рука, точно белая птица, рисующая в в воздухе плавные узоры, маня ухо прислушаться, зовя мысленный взор следить за полетом.

И ведь что странно: простые истины отец изрекал так, что они казались печальными. В мире лжи бурливого города или бесцветной провинции звучание истины любого мальчишку завораживает. Сколько ночей доводилось Виллу грезить вот так, все органы чувств — словно остановленные часы задолго до того, как стихал напевный голос. Голос отца был полуночной школой, преподающей мудрые уроки, название предмета — жизнь.

Так было и в эту ночь: глаза Вилла закрыты, голова прижата к прохладной штукатурке. Сперва голос отца — глухие звуки конголезского барабана за тридевять земель. А вот голос матери — чистое, как родниковая вода, сопрано, которое звучало в церковном хоре и которое теперь словно пело ответные реплики. Вилл представлял себе, как отец, лежа на спине, говорит пустому потолку:

— Глядя на Вилла… я чувствую себя таким стариком… мужчина должен играть в баскетбол со своим сыном…

— Совсем не обязательно, — ласково отвечал женский голос. — Ты прекрасный мужчина.

— …да только возраст не тот. Черт возьми, мне было сорок, когда он родился. А взять тебя. «Чем занимается ваша дочь?» — спрашивают незнакомые люди. Господи, когда лежишь в постели, в голове какая-то каша. Черт!

Вилл услышал, как кровать отозвалась на движение отца, когда тот сел. Чиркнула спичка во мраке, раскурилась трубка. Окна задребезжали от ветра.

— …человек с афишами под мышкой…

— …Луна-Парк… — произнес голос матери, — …так поздно в году?

Вилл хотел отвернуться, но не смог.

— …самая прекрасная… женщина… в мире, — пробормотал голос отца.

Мама тихо рассмеялась.

— Ты ведь знаешь, что это не так.

«Да нет же! — подумал Вилл. — Это он в афише прочитал! Почему отец не скажет?!!»

«Потому, — ответил он сам себе. — Что-то происходит. Да-да, что-то происходит!»

Вилл увидел порхающий между деревьями листок, увидел слова «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ», и лицо его обдало жаром. В голове у него вертелось: Джим, улица с Театром, окно, обнаженные люди на сцене этого Театра, какие-то диковинные жесты, как в китайской опере, чертовски странные движения, как в древней китайской опере, дзюдо, джиу-джитсу, индейская головоломка и убывающий в дреме голос отца, печальный, еще печальнее, самый печальный, и все так непонятно, слишком непонятно. Ему вдруг стало страшно оттого, что отец не захотел сказать про афишу, которую тайно сжег. Вилл поглядел на окно. Гляди-ка! Словно соцветия ластовня! В воздухе за окном плясал белый листок.